Вернее не глаза, а глазенки - из-под черного фетра на Коломбину уставились две узенькие щелки.
Дворник замахал на барышню руками, будто прогонял кошку:
- Нельзя сюда, нельзя! Подите!
Однако Монте-Кристо, окинув нарядную девицу внимательным взглядом, обронил:
- Ничего, пускай. Держи-ка еще.
Протянул бородатому бумажку, тот весь изогнулся от восторга и назвал благодетеля уже не "сиятельством", а "светлостью", из чего можно было заключить, что красивый заика, должно быть, все-таки не граф и уж во всяком случае не полицейский. Где это видано, чтоб полицейские дворникам рублевики кидали? Тоже из любопытствующих, решила Коломбина. Должно быть, начитался в газетах про "Любовников Смерти", вот и пришел поглазеть на жилище очередного самоубийцы.
Красавчик приподнял цилиндр (причем обнаружилось, что седые у него только виски, а прочая куафюра еще вполне черна), но представляться не стал, а осведомился:
- Вы - знакомая господина Сипяги?
Коломбина не удостоила графа Монте-Кристо не то что ответом, но даже взором. Вернулось взволнованное, торжественное настроение, не располагавшее к праздным разговорам.
Тогда настырный брюнет, понизив голос, спросил:
- Вы, верно, из "Любовников Смерти"?
- С чего вы взяли? - вздрогнула она и тут уж на него взглянула - с испугом.
- Ну как же. - Он уперся тростью в пол и принялся загибать пальцы затянутой в серую перчатку руки. - Вошли без звонка или стука. Стало быть, пришли к з-знакомому. Это раз. Видите здесь посторонних, но о хозяине не спрашиваете. Стало быть, уже знаете о его печальной участи. Это два. Что не помешало вам прийти сюда в экстравагантном платье и с легкомысленными цветами. Это три. У кого самоубийство может считаться поводом для поздравлений? Разве что у "Любовников Смерти". Это четыре.
В разговор вмешался азиат, изъяснявшийся по-русски довольно бойко, но с чудовищным акцентом.
- Не торько у рюбовников, - живо возразил он. - Когда брагородные самураи княдзя Асано поручири от сегуна разресение дерать харакири, все тодзе их поздравряри.
- Маса, историю про сорок семь верных вассалов мы обсудим как-нибудь после, - оборвал коротышку Монте-Кристо. - А сейчас, как видишь, я беседую с дамой.
- Может быть, вы и беседуете с дамой, - отрезала Коломбина. - Да только дама с вами не беседует.
"Сиятельство" обескураженно развело руками, а она повернула в дверь, что вела направо.
Там находились две комнатки - проходная, где из мебели имелся только дешевенький письменный стол со стулом, и спальня. В глаза бросился шведский диван, из новомодных, с раскрывающимся брюхом, однако весь облезлый и кривой. Верх не сходился с низом, и казалось, что диван ощерился темной пастью.
Коломбине вспомнилась строчка из последнего стихотворения Аваддона, и она пробормотала:
- "Клыками клацает кровать".
- Что это? - раздался сзади голос Монте-Кристо. - Стихи?
Не оборачиваясь, она вполголоса прочла все четверостишье:
Недоброй ночью, нервной ночью
Клыками клацает кровать
И выгибает выю волчью,
И страшно спать
В изгибе диванной спинки и в самом деле было что-то волчье.
Стекло дрогнуло (как и накануне вечером, было ветрено), Коломбина зябко поежилась и произнесла заключительные строки стихотворения:
...Нов доме Зверь, снаружи ветер
Стучит в стекло.
А будет так: снаружи ветер.
Урчит насытившийся Зверь,
Но только нет меня на свете.
Где я теперь?
И вздохнула. Где ты теперь, избранник Аваддон? Счастлив ли ты в Ином Мире?
- Это предсмертное с-стихотворение Никифора Сипяги? - не столько спросил, сколько констатировал догадливый заика. - Интересно. Очень интересно.
Дворник сообщил:
- А зверь-то и вправду выл. Жилец из-за стенки сказывали.
Жилец из-за стенки сказывали. Тут, ваше превосходительство, стеночки хлипкие, одно название. Когда полицейские ушли, этот самый застенный жилец ко мне спускался, полюбопытствовать. Ну и рассказал: ночью, грит, как начал кто-то завывать - жутко так, с перекатами. Будто зовет или грозится. И так до самого рассвета. Он и в стенку колотил - спать не мог. Думал, господин Сипяга пса завели. Только никакого пса тут не было.
- Интересная к-квартирка, - задумчиво произнес брюнет. - Вот и мне какой-то звук слышится. Только не завывание, а скорее шипение. И д-доносится сей интригующий звук из вашей сумочки, мадемуазель.
Он обернулся к Коломбине и посмотрел на нее своими голубыми глазами, по которым трудно было понять, какие они - грустные или веселые.
Ничего, сейчас станут испуганными, злорадно подумала Коломбина.
- Неужто из моей сумочки? - деланно удивилась она. - А я ничего не слышу. Ну-ка, посмотрим.
Она нарочно подняла ридикюль, чтоб оказался под самым носом у самоуверенного незнакомца, щелкнула замочком.
Люцифер, умница, не подвел. Высунул узкую головку, будто чертик из механической шкатулки, разинул пасть и как зашипит! Видно, соскучился в темноте да тесноте.
- Матушка Пресвятая Богородица! - завопил дворник, стукнувшись затылком о косяк. - Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли!
А красавец - такая жалость - нисколько не напугался. Склонил голову набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал:
- Славный ужик. Любите животных, мадемуазель? Похвально.
И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику.
- Так, говорите, неведомый зверь выл до самого рассвета? Это самое интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стеной живет. Чем занимается?
- Стахович. Художник. - Дворник опасливо поглядывал на Люцифера, потирая ушибленный затылок. - Барышня, а он у вас взаправдошный? Не цапнет?
- Почему не цапнет? - надменно ответила Коломбина. - Еще как цапнет. - А графу Монте-Кристо сказала. - Сами вы ужик. Это египетская кобра.
- Ко-обра, так-так, - рассеянно протянул тот, не слушая.
Остановился у стены, где на двух гвоздях была развешана одежда - очевидно, весь гардероб Аваддона: латаная шинелишка и потертый, явно с чужого плеча студенческий мундир.
- Так г-господин Сипяга был очень беден?
- Как мыша церковная. Копейки на чай не дождешься, не то что от вашей милости.
- А между тем квартирка недурна. Поди, рублей тридцать в месяц?
- Двадцать пять. Только не они снимали, где им. Оплачивал господин Благовольский, Сергей Иринархович.
- Кто таков?
- Не могу знать. Так в расчетной книге прописано.
Прислушиваясь к этому разговору, Коломбина вертела головой по сторонам - пыталась угадать, где именно со - стоялось венчание со Смертью. И в конце концов нашла, с карнизного крюка свисал хвост обрезанной веревки.
На грубый кусок железа и растрепанный кусок пеньки смотрела с благоговением. Боже, как жалки, как непрезентабельны врата, через которые душа вырывается из ада жизни в рай Смерти!
Будь счастлив, Аваддон! - мысленно произнесла она и положила букет вниз, на плинтус.
Подошел азиат, неодобрительно поцокал языком:
- Горубенькие цветотьки нерьзя. Горубенькие - это когда утопирся. А когда повесирся, надо ромаськи.
- Тебе, Маса, следовало бы прочесть "Любовникам Смерти" лекцию о чествовании самоубийц, - с серьезным видом заметил Монте-Кристо. - Вот скажи, какого цвета должен быть букет, когда кто-то, к примеру, застрелился?
- Красный, - столь же серьезно ответил Маса. - Розотьки ири маки.
- А при самоотравлении? Азиат не задумался ни на секунду:
- Дзёртые хридзантемы. Бери нет хридзантем, модзьно рютики.
- Ну, а если взрезан живот?
- Берые цветотьки, потому сьто берый цвет - самый брагородный.
И узкоглазый молитвенно сложил короткопалые ладошки, а его приятель одобрительно кивнул.
- Два клоуна, - с презрением бросила Коломбина, последний раз взглянула на крюк и направилась к выходу.