По тротуару с плеткой в руках бредет отвратительная бездомная старуха, потупив взор. Она щелкает плеткой, но голуби не обращают на нее внимания, продолжая клевать и отчаянно драться за остатки хот‑догов. Полицейская машина исчезает на въезде в подземную стоянку.
"Но когда ты доходишь до того, чтобы абсолютно, полностью принять окружающий мир, когда ты как‑то настраиваешьсяна это безумие, и все обретает смысл, а потом вдруг – раз , и мы получаем какую‑нибудь мудацкую сумасшедшую негритянку‑бомжиху, которой на самом деле нравится– послушай меня, Бэйтмен, – ей нравится жить на улице, на этихвот улицах, посмотри, вот на этих , – он показывает в окно, – а наш мэр не желает считаться с ее желанием, не дает этой сукесделать по‑своему… господи боже… не даетэтой ебаной суке замерзнутьнасмерть, помогает ей выбраться из самой ею же созданной нищеты, и, видишь – ты опять там же, откуда начал, растерянный, охуевший… Двадцать четыре, нет, двадцать пять… А кто будет у Эвелин? Подожди, дай угадаю." Он поднимает руку с безукоризненным маникюром, – "Эшли, Кортни, Малдвин, Марина, Чарльз… я пока прав? Может быть, кто‑то из «богемных» друзей Эвелин, из этих художников из Ист‑Виллидж. Ну, ты понимаешь, о ком я… Они спрашивают у Эвелин, нет ли у нее хорошего белогошардоне…"
Он хлопает себя рукой по лбу, закрывает глаза и бормочет сквозь зубы:
– Все – ухожу. Бросаю Мередит. Она просто заставляетменя любить ее. Меня достало. Почему я только сейчас понял, что она – типичная ведущая телешоу?… Двадцать шесть, двадцать семь… Я говорю ей, что я – человек чувствительный. Я ей говорил, что очень расстроился, когда разбился «Челленджер» … чего ей еще надо?! Я человек нравственный и терпимый, я доволен жизнью, я смотрю в будущее с оптимизмом – ты ведь тоже?
– Разумеется, но…
– А от нее я получаю одно дерьмо … Двадцать восемь, двадцать девять, ебаный в рот, да тут у них просто гнездо . Говорю тебе…
Он вдруг замолкает, словно задохнувшись, – наверное, вспомнил о чем‑то важном, – и, отвернувшись от очередной рекламы «Отверженных» , спрашивает:
– Ты читал о ведущем того телешоу? Который убил двух подростков? Пидор и извращенец. Смех да и только.
Прайс ждет реакции. Ее нет. И вдруг уже Вест Сайд.
Он просит таксиста остановиться на углу 81‑ой и Риверсайд, поскольку по улице нет проезда.
– Чтобы не объезжать… – начинает Прайс.
– Может, я по‑другому объеду, – говорит шофер.
– Не надо.
И чуть потише, но все же достаточно громко, стиснув зубы и без улыбки:
– Мудила ебаный.
Таксист останавливает машину. Два такси сзади сигналят и проезжают мимо.
– Может, купим цветов?
– Что? Черт, это же тыее пялишь, Бэйтмен. А цветы покупаем мы ? Надеюсь, найдется сдача с полтинника, – предупреждает он водителя, косясь на красные цифры на счетчике.
– Черт. Это все стероиды. Поэтому я такой нервный. Извини.
– Я думал, ты их больше не принимаешь.
– У меня на руках и ногах появились прыщи , ультра‑фиолетовыеультрафиолетовые облучения не помогали, вместо этого я начал ходить в обычный солярий, и все прошло. Господи, Бэйтмен, ты бы видел, какой рельефныйу меня живот. Идеальный живот. Крепкий, подтянутый… – произносит он странным, рассеянным тоном в ожидании, когда таксист отдаст сдачу, – в общем, рельефный.
Он не дает таксисту чаевых, но тот все равно искренне доволен. «Ну, пока, Шломо», – подмигивает ему Прайс.
– Черт, черт, проклятье, – говорит он, открывая дверцу. Выйдя из машины, он замечает нищего, – "Я выиграл: тридцать ", – небритый, с жирными, зализанными назад волосами нищий одет в страшно засаленное, грязно‑зеленое полупальто.. Прайс в шутку придерживает перед ним открытую дверцу такси. Бродяга смущается и, стыдливо опустив глаза, протягивает нам пустой пластиковый стаканчик из‑под кофе.
– Как я понимаю, машина ему не нужна, – хмыкает Прайс, захлопывая дверцу. – Спроси, принимает ли он American Express.
– Ты принимаешь AmEx?
Бродяга утвердительно кивает, и, шаркая ногами, медленно уходит.
Для апреля холодновато. Прайс бодро шагает к дому Эвелин, насвистывая песенку «If I Were a Rich Man»; его теплое дыхание вырывается изо рта облачками пара, он размахивает кожаным дипломатом Tumi. Нам навстречу идет человек с зачесанными назад волосами, в роговых очках, одетый в бежевый, двубортный костюм из шерсти с габардином от Cerruti 1881, в руках у него – точно такой же кожаный дипломат Tumi из D.F.Sanders. Тимоти изумляется вслух:
– Это Виктор Пауэлл?! Не может быть.
Мужчина проходит под неоновым светом фонаря, и лицо у него испуганное. На мгновение его губы складыватются в подобие улыбки, он смотрит на Прайса, как на знакомого, но быстро соображает, что обознался; до Прайса тоже доходит, что это не Виктор Пауэлл, и мужчина проходит мимо.
– Слава Богу, – бормочет Прайс, подходя к дому Эвелин
– И вправду очень похож.
– Пауэлл на ужине у Эвелин !
– Это как пейсли с шотландкой, – Прайс на секунду задумывается, – нет, я бы даже сказал, как белые носки с серыми брюками.
Камера медленно наезжает, и вот Прайс уже поднимается на крыльцо дома, который для Эвелин купил ее отец, – он поднимается и ворчит, что забыл вернуть кассеты в видеопрокат. Он звонит в дверь. Из соседнего дома выходит женщина – высокие каблуки, великолепная задница – и уходит, не заперев дверь. Прайс провожает ее взглядом, но, услышав приближающиеся шаги, сразу же поворачивается и поправляет галстук от Versace, готовый предстать во всей красе, кто бы ему ни открыл. Дверь открывает Кортни. На ней кремовая шелковая блузка от Krizia, твидовая, цвета ржавчины юбка от Krizia и туфли d'Orsay из шелкового атласа (Manolo Blahnik).
Я вздрагиваю и протягиваю ей свое черное шерстяное пальто от Giorgio Armani, она берет его, осторожно касаясь губами воздуха у моей правой щеки, а потом точно так же целует Прайса, принимая и его пальто от Armani. В гостиной тихо играет новый компакт «Talking Heads».
– Опаздываете, мальчики, – скалится Кортни.
– Попался придурок‑таксист с Гаити, – мямлит Прайс, в свою очередь касаясь губами воздуха возле ее щеки. – У нас заказан столик где‑нибудь? Только не говори, что на девять в «Пастелях».
Кортни улыбается и вешает оба пальто в стенной шкаф.
– Сегодня, мои дорогие, мы едим дома. Знаю‑знаю, – я пыталась отговорить Эвелин, но тем не менее у нас будет… суши .
Тим проходит мимо нее в кухню.
– Эвелин? Гдеты, Эвелин? – зовет он нараспев. – Нам надо поговорить .
– Рад тебя видеть, – говорю я Кортни, – замечательно выглядишь. Лицо у тебя… так и сияет молодостью.
– Ты, Бэйтмен, знаешь, чем обаять даму. – В голосе Кортни нет ни капли сарказма. – Рассказать Эвелин про твой комплимент? – кокетливо спрашивает она.
– Нет, – отвечаю я. – Но даже не сомневаюсь, что ты бы с радостью.
– Пойдем, – говорит она, снимает с талии мои руки и кладет свои руки мне на плечи, подталкивая меня в сторону кухни.