Гнусную короткохвостую овцу, с которой Динка была вынуждена сосаться на каждом концерте: втыкаться в ненавистные губешки, изображая глубокий и влажный поцелуй.
— А уж как я тебя терпеть не могу… — вставила я в своей обычной манере. — Уж как я… Тут не то что антисексин — цианистый калий не поможет…
— Да заткнитесь вы обе, тупицы гребаные! — Интересно, сколько раз Ленчик говорил нам это? — Заткнитесь! Значит, так, Дина. Ты прекращаешь свои… м-м-м… шалости. Хотя бы на гастролях… Дома — делай что хочешь… Но на гастролях — никаких леваков. И если я еще раз узнаю об этом… Я шкуру с тебя спущу… В самом прямом смысле. А требуху сдам в анатомический театр, пускай студенты с тобой развлекаются…
— Не гони… — поморщилась Динка. — Какой в задницу анатомический театр? Да если с моей головы хоть волос упадет, тебя фаны растерзают. Без масла слопают…
Ленчик запрокинул подбородок и дробно, по-женски рассмеялся. Господи, как же я любила его в такие минуты! Как же я его любила! И за миг торжества, которого вполне хватало, чтобы размазать Динку по стене, была готова простить ему все.
— Ох, как ты ошибаешься, дорогуша! Ох, как ты ошибаешься! А все потому, что ты клиническая дура. Вместо того чтобы по мужским ширинкам шляться, умные книжки почитала бы…
— Это какие же?
— Да хоть какие… Да хоть про психологию восприятия, если не в лом.
— Влом, — выдохнула Динка. — Ты мне так расскажи. Своими словами…
— И не подумаю… А вот то, что о тебе забудут через три дня после того, как ты перестанешь открывать на сцене свой поганый рот, — это я и без книжек знаю.
— А с чего бы это мне перестать открывать на сцене свой поганый рот? Я еще попою. — Теперь Динкин голос не был таким злобно-победительным.
— Петь ты будешь ровно столько, сколько тебе отпущено. Мной. И ни днем больше. — Он специально заводил нашу неистовую Динку, Ленчик. Он делал это бесчисленное количество раз, и каждый раз Динка попадалась на крючок.
— Пошел ты…
— Пойдешь ты. И опять же, только тогда, когда я тебе об этом скажу…
— Да я завтра от тебя уйду…
— Контракт… — Ленчик прибегал к кнуту нашего с Динкой контракта с видимым удовольствием: ему нравилось хлестать малолетку по зарвавшейся спине. Очень нравилось. — Контракт. А контракт — он почище удавки будет. И колумбийский галстук тоже отдыхает… Знаешь, что такое колумбийский галстук?..
О колумбийском галстуке хорошо знала я, колумбийский галстук наряду с гильотиной, папильотками и девятью способами хранения марочного коньяка входил в Виксанов список достижений цивилизации. Колумбийский галстук, любимое развлечение подручных наркобаронов, перерезанное от уха до уха горло и выпущенный через него на волю мертвый язык… Наш с Ленчиком контракт и вправду отдаленно напоминал колумбийский галстук: на волю мы могли вырваться, только двинув кони. Склеив ласты, дав дуба, сыграв в ящик. Динка даже специально завела интрижку с одним известным питерским адвокатом по фамилии Лауферман, престарелым, засыпанным перхотью любителем Лолит. Адвокат за свои услуги ломил страшную, по-еврейски непроизносимую вслух цену, Динке же он не стоил ничего: так, пара слюнявых поцелуйчиков, пара немощных фрикций и целый поток белесых цитат из серебряного века, благополучно заменивших оргазм. Впрочем, Динкина подростковая, с легким пушком на икрах самоотверженность так и не была награждена — ознакомившись с контрактом, Лауферман только руками развел:
— Вы попали, девочки… Вы попали… — сказал он, не сводя с Динки подернутых пленкой предпенсионного вожделения глаз. — Это не контракт, это — кабала. Рабство в классическом варианте. Очень грамотно состряпано… Не подкопаться… Даже я бессилен… Кстати, кто составлял сии тексты?
— Кто? Дед Пихто! — огрызнулась Динка.
Лауферман, на халяву получивший порцию рагу из Лолиты, не обиделся.
И даже позволил себе улыбнуться:
— Нельзя подписывать такие бумаги без адвоката… Хорошего адвоката… Когда эти галеры закончатся… Если они закончатся… милости прошу ко мне…
Динка спровадила ушлого задрыгу Лауфермана довольно недружелюбно, напоследок промычав что-то вроде «старый импотент, мать твою, теперь три дня в ванне киснуть придется»… А мы так и остались в обществе своего колумбийского галстука, рассчитанного на три года. И Динкиных остервенелых сексуальных партнеров. Местного разлива, поскольку на гастролях Динка выдрючиваться прекратила. И это почти избавило меня от привычки внезапно, в самых неподходящих местах засыпать.
И только теперь она вернулась. Только теперь.
Перед фотографией Ленчика, бывшей-бывшей всеобщей жены-пчелиной-матки и Пабло-Иманола по кличке Ангел.
Сонные прогулки по сонному льду.
Я завалилась набок, едва успев пристроить под головой Ангелову джазовую шляпу. От лежалого ковра знакомо несло собачьей шерстью, но, как ни странно, этот запах убаюкивал меня.
Он был понятен.
Гораздо более понятен, чем расстановка сил на снимке четырехлетней давности. Жаль, что нет свеженького, хотя бы четвертого по счету, хотя бы четвертого, тогда было бы с чем сравнить… Но больше никаких фоток в обозримом пространстве не оказалось, а оказался…
Ящик.
Ну да, небольшой, утопленный в передней панели ящик, который нельзя было заметить, стоя перед стеллажом. Его нельзя было заметить, даже присев на корточки, так хорошо его прикрывала деревянная деталь стеллажа, удачно имитирующая складки матадорского плаща. Только лежа. Лежа и со слипающимися глазами.
Стоило мне увидеть ящик, как сон сразу же отступил, даже не ощерившись для приличия. Несколько секунд я изучала гладкую, безмятежную поверхность, вспоротую таким же безмятежным глазком замочной скважины. Несколько секунд я изучала скважину сквозь прикрытые веки, а потом сунула в нее мизинец. И подергала: так, для приличия, хорошо зная результат. Подобные ящики и созданы для того, чтобы всегда оставаться закрытыми.
Пока их не вскроет хозяин.
Хозяин. Или…
Или кто-то другой, обладающий ключом.
У меня в кармане лежало целых четыре ключа от жизни Ангела. Целых четыре. Один из них уже подошел, может быть, подойдет и какой-нибудь из оставшихся?.. Не сводя глаз с замочной скважины, я пощупала связку и выбрала фигурно заточенного коротышку, младшего братца трех взрослых ключей.
И сунула его в отверстие.
И легко провернула.
Ящик поддался. Так торопливо и безоглядно, что я даже рассмеялась: Ангел-Ангел, конспиратор из тебя хренов, свои тайны нужно охранять получше, а не носить в кармане, среди фисташковых скорлупок, обгоревших фитилей и мелких деталей от своей разлюбезной дудки… Хотя… Хотя, может быть, это ничего не значит. Может быть, и нет никаких тайн, а скелеты из шкафа, выполненные в масштабе 1:10, не представляют никакой ценности. Стоит только распахнуть чрево, прикрытое деревянным матадорским плащом, чтобы в этом убедиться.
…То, что я обнаружила в ящике, совсем не вязалось ни с самим Ангелом, ни с его жилищем.
Ни с Ангелом, которого я знала раньше, ни с тем, которого узнала только сейчас. Это вступало в явное противоречие с безмятежными раковинами Каури, керамической Кетцаль и «Кругом солнца». Не говоря уже о джазовых прокламациях на стене.
Пистолет.
На дне ящика болтался пистолет. Самый настоящий пистолет с запасной к нему обоймой. Я выудила пистолет из его импровизированного склепа и подбросила в руке. Тяжелый, черт!.. Зачем он только понадобился безалаберному испанскому джазмену — вот в чем заключался вопрос дня.
Ответа на него я так и не нашла. Зато нашла кредитки, их оказалось семь, — как раз в правом дальнем углу ящика.