Однако о рыжиках будете думать завтра, уважаемый капитан, потому что трамвай уже подруливает к пристани и резко сигналит, предупреждая какого-то рыболова в лодке, — болван, а не рыбак, разве непонятно, что речной трамвай разгонит даже привычную ко всему плотвичку?
Мы с Мариной выскакиваем на берег первыми, сбрасываем туфли и, увязая по щиколотку в не прогревшемся ещё с ночи песке, бредём через остров к основному днепровскому руслу. Там вода холоднее и течение быстрее, народу, конечно, будет море, но мы с Мариной, если захотим, можем уединиться даже в человеческом столпотворении.
Правда, между девятью и десятью часами пляж заполняется, и к воде приходится пробираться, чуть ли не переступая через множество тел. И все же нам хорошо: мы ранние пташки и лежим у самой воды, я — навзничь, подложив под голову руки, а Марина зарылась в песок — уткнулась подбородком в подставленные ладони и читает мне Уолта Уитмена:
Свежий, простой и прекрасный, освободившийся из плена зимы,
Как будто никогда не бывало на свете ни мод, ни политики, ни денежных дел,
Из подогретого солнцем, укрытого травой тайника, невинный, тихий, золотой, как заря,
Первый одуванчик весны кажет свой доверчивый лик [1] .
В поэзии я разбираюсь меньше, чем в грибах, но почему-то не стыжусь признаваться в этом, и все же Уитмен производит на меня впечатление, мне не удаётся выразить его словами, а может, просто не хочу и говорю, глядя на солнце:
— Красиво…
От солнца у меня начинают слезиться глаза. Я закрываю их, хочу сказать что-нибудь умное, но слов, которые передавали бы подлинную суть моих чувств, так и не нахожу и повторяю:
— Красиво…
— Да, красиво, — соглашается Марина.
Я заглядываю ей в глаза и начинаю понимать Уитмена ещё больше. Отбираю у Марины книжку, листаю её, и чуть ли не сразу попадаются такие строки:
Когда я читаю о горделивой славе, о победах могущественных генералов — я не завидую генералам,
Не завидую президенту, не завидую богачам во дворцах,
Но когда говорят мне о братстве возлюбленных — как они жили,
Как, презирая опасность и людскую вражду, вместе были всю жизнь, до конца,
Вместе с юности, в зрелом и старческом возрасте, неизменно друг к другу привязаны, верны друг другу, —
Тогда опускаю я голову и отхожу неспешно — зависть съедает меня [2] .
Удивительную силу все-таки имеет настоящая поэзия. Я зачитался Уитменом и забыл даже о Марине, не говоря о человеческом пляжном море.
Потом мы с Мариной долго купаемся.
Вода в Днепре теперь даже на стрежне немного зеленовата — из Киевского моря плывут сине-зеленые водоросли, — но в этот день никакие на свете водоросли не смогли бы испортить нам настроение. Не испортило его и совсем уже тёплое пиво, и подсохшие бутерброды на обед, и небольшой послеобеденный дождик. Все было хорошо, мы даже детально обсудили план завтрашней грибной поездки: автобусом до Козина и дальше направо лесом к Безрадичам — знакомые места, где можно взять по три-четыре десятка боровиков. Потом, перед вечером, мы ещё раз искупались в Русановской протоке и пошли в кино.
Трудно сказать, понравился мне фильм или нет, кажется, все же понравился: демонстрировалась довольно банальная западногерманская комедия, но и день у меня был такой, что никакая банальщина не могла его испортить.
Мы вернулись домой поздно, со счастливым сознанием того, что после чая у нас не меньше шести часов сна — до пяти, когда трамваем можем переехать мост Патона, а потом попробуем влезть в переполненный грибниками автобус.
Около двенадцати зазвонил телефон. Он не звякнул сперва извинительно, набирая силу, а задребезжал сразу требовательно и сердито, будто диск крутил сам полковник Каштанов, уверенный в том, что я немедленно отвечу ему.
Я сразу потянулся к трубке, но Марина остановила меня коротким прикосновением, — в конце концов, нас могло и не быть дома; я заколебался, однако только на несколько секунд, потому что во мне всегда побеждает чувство долга. Правда, иногда так поздно звонят Маринины подруги, мог позвонить и Сашко Левчук.
Целую неделю он пробыл в командировке где-то на Херсонщине, а сейчас небось уже вернулся, и они с Соней составят нам завтра компанию.
Я взял трубку и сухо, уже одним своим тоном не одобряя такие поздние звонки и подчёркивая во всяком случае невежливость того, кто это себе позволяет, произнёс:
— Хаблак слушает.
И сразу сообразил, что не открутиться, потому что услышал в трубке бодрый тенорок дежурного по управлению Грицка Колёсника.
Грицку нет дела до моих интонаций: ему поручено найти меня, и он не остановится даже перед тем, чтобы лично приехать на Русановку и собственноручно вытащить меня из нашей семейной постели.
— Сергей, куда ты делся! — заорал он так, что еле выдержала мембрана. — Я тебе звоню уже пятый раз, черт бы тебя побрал!
У меня были хорошо обеспеченные тылы; и я не поддержал легкомыслия Грицка, даже панибратства.
— По-моему, сегодня выходной, — ответил я официальным тоном, — и вам, лейтенант, это известно так же, как и мне.
Колёсник не обиделся на мою сухость. Кажется, он вообще ни на что не обижался и редко терял хорошее настроение.
— Брось, старик, — коротко хохотнул он, — не выкаблучивайся и приезжай завтра в девять. Сам Борода вызывает.
Полковник Каштанов носит короткую седую бородку, и это, конечно, предопределило его прозвище.
Я уже сообразил, что грибы мои плакали, и все же сделал довольно неудачную попытку отбояриться от вызова:
— Мы с женой договорились…
— Старик, моё дело — передать, — оборвал меня Колёсник, — а о чем ты договорился с женой, извини меня, ей-богу, неинтересно.
Он был прав, и осталось только пробормотать:
— Лучше бы ты ко мне не дозвонился.
— Привет супруге! — захохотал Грицко и бросил трубку.
В любой неприятности всегда можно найти и что-то позитивное. Я объяснил Марине, что завтра мы можем спать лишних три часа, но её это почему-то не обрадовало, она даже начала бросать в меня подушками, и я возблагодарил бога, что любимой жене не попались под руку более тяжёлые вещи. Она, правда, не стала сетовать на Бороду и на угрозыск, вместе взятые, не предложила мне перейти в адвокатуру, как делала в начале нашей супружеской жизни, — я убедился, что жены со временем умнеют, — она просто демонстративно повернулась ко мне спиной и сделала вид, что сразу же заснула.
Я сделал то же самое, но заснуть не мог. Размышлял, что могло стрястись. Если убийство или какой-нибудь несчастный случай — существуют дежурные опергруппы, и сам бог велел им заняться этим. Если дело не очень серьёзное, Каштанов вряд ли побеспокоил бы меня в выходной. Стало быть, не убийство, не квартирная кража… В конце концов, все равно никогда не догадаешься. Надо спать. Но не спалось, и я вертелся до двух — вот тебе и отдохнул лишних три часа.
Должен сказать, что жена у меня — чудо. Другая бы закапризничала, а Марина, пока я брился, приготовила яичницу с ветчиной и заварила крепкого чаю. Раньше бы в квартире уже пахло кофе, однако, говорят, в Бразилии вымерзли плантации, и кофе ох как кусается!.. Но крепкий чай — не хуже. Откровенно говоря, чай я люблю больше, он ароматнее, и каждый раз у него немножко иной привкус, я его пью несладким и натощак, после него и аппетит появляется, и хорошее настроение, и трезвое мышление.
Немножко приврал: настроение у меня, в основном, зависит не от чая, а от Марининого настроения, а вот трезвое мышление — вещь крайне необходимая, особенно перед встречей с Каштановым — приходит после второго стакана, когда я завязываю галстук и надеваю пиджак.
Марина снимает с плеча какую-то воображаемую пушинку, подталкивает меня к двери, я чмокаю её в щёчку, нам не хочется расставаться, и я действительно в эти секунды считаю Каштанова Синей Бородой. Но дверь наконец хлопает за мной, я нажимаю на кнопку лифта, потому что должен спешить.