Но волки... — улыбнулся Кольцов, поощряя Ясногорова на откровенность.
— Вот! Волки! — Ясногоров даже привстал торжествующе и поднял указаельный палец, как школьный учитель, поймавший правильную мысль в ответе
ученика. — В этом все дело! Конечно, несколько лет назад Батурина шлепнули бы без всяких разговоров! Но теперь дело Батурина ставит перед нами
вопрос: кто мы? Партия волков — все та же сталинско-брежневская? Или мы избавимся от репрессивной волчьей психологии и войдем в XXI век партией
подлинного гуманизма?
— То есть вы хотите судить партию, но оправдать Батурина, так? — вдруг резко, в упор спросил Кольцов.
Но Ясногоров даже не смутился. А лишь огорченно опустился в кресло и вздохнул от досады:
— Да при чем тут — "оправдать"! "осудить"! Я не адвокат и не судья! Я школьный учитель. Но я считаю: если партия ведет борьбу за
искоренение сталинизма, то и Партийный Трибунал должен быть новым — не карательный орган, а Трибунал от слова "ТРИБУНА". С этой трибуны мы
должны выразить свое отношение к современному политическому террору во всем мире — раз, к нашей исторической партийной традиции физического
устранения противников — два, и к Батурину, как к выразителю этой традиции, — три.
— Так... Понятно... — Кольцов постучал пальцами по крышке стола. Вот то, о чем он предупреждал Горячева с самого начала: рано или поздно
гласность превратится в суд над партией. — Но я не думаю, что страна готова сейчас к таким откровениям...
Ясногоров покровительственно усмехнулся:
— В школе подростки говорят мне и не такое!
— То есть? — спросил Кольцов. У него вдруг мелькнула новая идея, и теперь ему нужно было время размять ее и оценить возможности. Что, если
из рук этого „неокоммуниста" Горячев получит оправдательный приговор Батурину и будет вынужден сам, собственноручно переписать его в
обвинительный, смертельный? О, это было бы гениально!
— Вы себе не представляете, какие вопросы задают подростки на уроках истории и как стыдно, как чудовищно стыдно подчас говорить им правду!
— Ясногоров произнес это с такой страстью и болью, что Кольцов почти воочию увидел его в школьном классе, наедине с тремя десятками атакующих
подростков. Так вот откуда эта риторика и манера проводить исторические параллели. — Я иногда думаю, — горячо продолжал Ясногоров, — что даже
немцем быть легче, чем коммунистом! Ведь немцы открыто признали свою коллективную вину за уничтожение двадцати миллионов людей, и это раскаяние
их очистило и обновило. А наша партия уничтожила шестьдесят миллионов людей СВОЕГО народа, но мы не признаем коллективной вины, а сваливаем все
на Сталина, на Берию, на Мехлиса... Да все грузины, поляки и евреи, вместе взятые, не в состоянии убить шестьдесят миллионов русских! Мы, мы
сами всегда истребляем себя, и Батурин — производное этого психоза. Именно потому партии надо покаяться и через это — очиститься! — закончил он
с болью.
— Хорошо, — сказал Кольцов, ища новый подход к этому типу. Он уже принял решение. — Я обещаю: через год-два мы вернемся к теме террора. И
вам не придется стрелять в меня или в Горячева, чтобы высказать свою позицию...
Ясногоров устало поднялся.
И
вам не придется стрелять в меня или в Горячева, чтобы высказать свою позицию...
Ясногоров устало поднялся. Саркастическая усмешка искривила его губы — мол, сколько раз мы уже слышали это "подождите", "ще не время",
"народ не готов"!... Но не это взорвало Кольцова. А то, что этот мальчишка, этот сопляк вдруг двинулся к выходу именно тогда, когда он, Кольцов,
решил оставить его на посту Председателя Трибунала. Подал заявление, как клерку, и — пошел!
— Слушайте, вы! — почти крикнул Кольцов и пальцем показал Ясногорову обратно на кресло. — Сядьте! Это ЦК, а не школа! Садитесь! И скажите
мне вот что. Если мы уж такие чистые и новые коммунисты, то как насчет того, чтобы отдать власть? Вообще! А? Ведь она добыта нечестно —
террором! И держится на терроре, да? Так, может, коммунистам уйти от власти? Освободить Кремль? — он сам не понимал, что с ним такое, почему он
так сорвался. Или вся эта неделя с момента выстрела в Горячева была одной напряженной струной, и теперь эта струна лопнула на этом мальчишке? —
Ну! Отвечайте?!
— Я думаю... — ответил Ясногоров стоя.
— И что же? — победно усмехнулся Кольцов, чуть остывая.
— Я думаю, это было бы самое правильное. Для партии. Но вы этого никогда не сделаете.
— А вы бы сделали — на моем месте, да? — уже успокаивался Кольцов. Да, такому, как Ясногоров, не прикажешь, его нужно обломать. — И кому
бы вы отдали власть? "Памяти"? Национал-монархистам? — продолжал Кольцов насмешливо, но уже с почти отеческой укоризной и доверительностью. —
Ведь при действительно свободном голосовании народ всегда выбирает националистов. А они вас первых повесят, именно вас — первых! Как евреи
Христа...
— Может быть... Это может быть... — задумчиво произнес Ясногоров. — Но, с другой стороны, это так мучительно жить с чувством вины и не
каяться! Не очиститься...
— Подождите, очистимся... — сказал Кольцов, уже забавляясь с этим Ясногоровым, как кот с мышью. Он смаковал про себя свое решение. Если
этот Ясногоров его, Кольцова, довел до взрыва, то что же будет с Горячевым?! Конечно, это не очень по-джентльменски подсовывать раненому такие
"сердечные" пилюли, но, черт возьми, если Горячев поставит свою подпись под смертным приговором Батурину, это будет началом новой эры!
Изобразив на лице предельную озабоченность, Кольцов спросил:
— Значит, вы считаете, что газетная дискуссия может отразиться на позиции членов Трибунала?
— Не "может", а наверняка отразится! — устало, как тупому ученику, объяснил Ясногоров. Он уже потерял веру в то, что Кольцов способен
понять его.
Но Кольцов был терпелив. Теперь он был терпелив. Он вообще умел быть терпеливым, когда считал это необходимым.
— А долго вы еще будете разбирать это дело? — спросил он все тем же озабоченно-деловым тоном.
— Это зависит не от нас, а от КГБ. Я поручил товарищу Митрохину проверить, не было ли все-таки за спиной у Батурина заговора или акции
вражеской разведки.
Кольцов поймал себя на том, что даже удивился.