Он был тощий и длинный, как
жердь,срыжеватыми,тронутымисединой,волосами и усами, с маленькими,
жесткими,блестящими,невинноголубымиглазами;он походил на директора
методистскойвоскреснойшколы,которыйпобуднямслужит проводником на
железной дороге, или же наоборот, и которому принадлежит церковь или, может,
железнаядорога,аможет,тоидругоевместе. Он был хитер, скрытен и
жизнелюбив,сраблезианскимскладомумаи,весьма вероятно, все еще не
иссякшеймужскоюсилой(он сделал своей жене шестнадцать детей, но только
двое жили дома, прочие же, плодясь и в землю ложась, разбрелись кто куда, от
Эль-Пасо до Алабамы), о чем позволяла судить его жесткая шевелюра, в которой
дажевшестьдесятлетбыло больше рыжих, чем седых волос. Он был разом и
лениви энергичен; он ничего не делал (всеми делами управлял его сын), и на
этоуходиловсе его время, он исчезал из дому еще до того, как сын успевал
спуститьсякзавтраку, и никто не знал куда, знали только, что он на своей
старой,жирнойбелойкобылеможет появиться когда и где угодно на десять
миль окрест, и, по крайней мере, раз в месяц, весной, летом и ранней осенью,
людивидели,какон,привязавсвоюстаруюбелуюкобылукближайшей
загородке,сидитна самодельном стуле посреди запущенной лужайки в усадьбе
Старого Француза. Стул ему смастерил кузнец, распилив пополам пустой бочонок
из-подмуки,обровнявкраяи приколотив сиденье, и Уорнер, жуя табак или
покуриваятростниковуютрубку,всегдасострымсловцомдляпрохожего
наготове,вмерулюбезным,но отнюдь не располагающим к беседе, сидел на
фонеэтогобылоговеличия.Люди(те, что сами видели его там, и те, что
слышалиобэтомотдругих)всебылиуверены,что он сидит, обдумывая
наедине,как бы лишить очередного должника права на выкуп закладной, потому
чтопричинуонобъяснилтолько Рэтлифу, агенту по продаже швейных машин,
который был более чем вдвое моложе его.
-Люблюздесь сидеть. Стараюсь представить себя на месте того дурака,
которыйвсеэтонаворотил,-онне пошевелился, даже не дал себе труда
кивком головы указать на груду битого кирпича и лабиринт дорожек, увенчанный
руинамиколоннадыунего за спиной, - только чтобы есть да спать в этакой
громадине.-А потом добавил, так и не объяснив Рэтлифу, о чем он на самом
деле думал: - Одно время я не прочь был со всем этим разделаться, расчистить
место.Но,божетымой, народ до того обленился, что даже на лестницу не
залезет,чтобыотодратьостаткидосок. Да они скорее пойдут в лес, целое
деревосрубятнарастопку-этоимпроще, чем протянуть руку да взять
готовое.Пожалуй,япростооставлю все как есть: пусть напоминает мне об
единственной моей ошибке. Ведь за всю мою жизнь только это одно я купил и не
сумел никому продать.
ЕгосынуДжоди было под тридцать; уже полнеющий, с первыми признаками
зоба,он не только не женился, но от него исходил какой-то холостяцкий дух,
как от некоторых людей будто бы исходит дух святости.
Он был высокого роста,
снамечавшимся брюшком, которое в ближайшие десять - двенадцать лет обещало
изрядновырасти,нопокаонмогеще считаться свободным и сравнительно
молодымкавалером.Зимойилетом,по воскресеньям и по будням, он носил
крахмальнуюсорочкубезворотничка,схваченнуюушеитяжелойзолотой
запонкой, и пару из добротного черного сукна (правда, в жаркое время года он
обходилсябезсюртука). Он надевал эту свою пару, как только она приходила
отпортногоиз Джефферсона, и носил ее каждый день, в любую погоду, до тех
пор,поканепродавалкому-нибудьизработников-негров, заменяя новой,
следующей,такчтолетом чуть ли не во всякий воскресный вечер можно было
встретить - и немедленно опознать - какую-нибудь из его старых пар (или одну
изее частей). Среди неизменных комбинезонов, которые носили все вокруг, он
имелвид не то чтобы похоронный, но весьма торжественный, а все потому, что
выгляделтакимубежденнымхолостяком:заегодряблыми, расплывающимися
телесамиугадывалсябессмертныйивечный свадебный Шафер, совершеннейшее
воплощение Мужского Естества, точно так же, как под отечными тканями бывшего
футболистаугадываешьпризракподжарогоикрепкогоспортсмена, некогда
гонявшегомяч. В семье он был девятым из шестнадцати детей. Он распоряжался
лавкой,владельцемкоторойпо-прежнемубылегоотец, занимался главным
образомпросроченнымизакладными,присматривалзахлопкоочистительной
машинойиуправлял разбросанными по всей округе фермами, которые сорок лет
скупал сперва его отец, а потом они оба.
Однажды после полудня он сидел в давке, нарезая новую хлопковую веревку
на гужи и по-морскому свивая отрезанные куски в аккуратные бухты на вбитых в
стенугвоздях, а услышав стук у себя за спиной, обернулся и в раме открытой
двериувиделчеловеканижесреднего роста, в широкополой шляпе и слишком
просторномсюртуке, - он стоял в странной неподвижности, словно врос ногами
в пол.
-ВыУорнер?-сказалон голосом не то чтобы грубым или, во всяком
случае,ненарочитогрубым,аскореескрипучим,словно заржавевшим от
редкого употребления.
- Я один из Уорнеров, - сказал Джоди довольно приветливо своим мягким и
сильным голосом. - Чем могу служить?
- Моя фамилия Сноупс. Я слышал, у вас сдается ферма.
-Воткак?-сказал Уорнер, отодвигаясь, чтобы свет из окна упал на
лицо посетителя. - Где ж вы об этом прослышали?
Фермабылановая, он и отец купили ее с торгов меньше недели назад, а
человек был совсем чужой, Джоди даже фамилии этой никогда не слышал.
Тотнеотвечал.ТеперьУорнерубыловидноеголицо- холодные,
мутно-серыеглазаподкосматыми,седеющими, сердитыми бровями и короткая
щетина серо-стальной бороды, густой и спутанной, как овечья шерсть.
- А раньше вы где фермерствовали? - спросил Уорнер.
- На Западе.
Оннеговорилотрывисто.