Он, Косухин, в странной, явно буржуйскоговида,
шляпе, что-то объясняет небольшой толпе внимательнослушающихлюдей.Он
слышит свою собственную фразу о каком-топятилетнемплане,которыйони
должны выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине,
которому он должен послать телеграмму.
Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли егодальше.Он
увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой,азатем
сообразил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею,-тоестьне
обвенчался, а "расписался" - как раз на пролетарский праздник Первого Мая.
Затем - он держал в руках маленького пацаненка, который был похож нанего
самого, а пацаненказвалиНиколаемвчестьпропавшегобезвестина
Германской брата-летчика. А воспоминания мчались дальше. Неведомый крайи
огромная стройка сменились тихим кабинетом сзаштореннымиокнами.Перед
Степаном на большом красном ковре менялись люди сбледнымиперепуганными
лицами, и Степа вдруг понял, что эти людибоятсяего,бывшегокрасного
командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной.
Потом он был в другом кабинете, иневысокийчеловексоскрюченной
левой рукой курил трубку и что-то объяснял, а он, Косухин, согласно кивал,
отвечая на все: "Так точно! Слушаюсь...". И это былонеобидно,атоже
почему-то приятно.
Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когдаогромнаямашина
доставляла егодомойвсопровождениимолчаливыхпарнейслазоревыми
петлицами, теперь уже не носила нелепойкраснойкосынки.Наеебыстро
повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как уСемена
Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив,носилчто-топохожеена
красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и
все чаще машина доставляла его домой под утро.
А потом пришел страх. Он сочилсяповсюду-изстенкабинета,от
портретов того, с дымящейсятрубкой,плавалвглазахжены,вместес
которой онночью,стараясьнешуметь,сжигалкакие-тофотографиис
дарственными надписями, чьи-то письма... Страх парализовал все чувства,и
Степа вдруг понял, что так страшно ему никогда не было нинафронте,ни
даже в заброшенной церкви, когда когтистая лапа рвала доски пола.
И наконец, случилось то, о чем вещал страх. Молодые крепкие ребятас
лазоревыми петлицами - уж не те ли, что сопровождали его каждыйвечер,-
крутили Косухину руки прямо в его огромном кабинете, а затемвоспоминания
затянуло красным - он лежал на грязном холодном полу, ощущая только одно -
боль. Нечеловеческую боль в разбитом теле, боль в душе от того, что где-то
рядом в такой жекамереизбиваютегожену.Вушахпрозвучалислова
какого-то мордастого с лазоревыми петлицами, который говорил о невозможном
- что Коля Косухин-младший отрекается от отца-изменника и проситтого,с
трубкой, чтобы он разрешил емувзятьдругуюфамилию.Авконцебыла
стенка. Такая, возле которой ему уже приходилось стоять.
Авконцебыла
стенка. Такая, возле которой ему уже приходилось стоять. Но теперьонне
стоял, а лежал. Последнее, что он он видел,былиневспышкивыстрелов,
несущих, наконец, покой, а мелькание кованыхприкладов,которыеразза
разом опускались на его голову,пока,наконец,непришласпасительная
тьма...
Косухин сцепил зубы,глядяневидящимиглазаминаспокойноелицо
старика, на разбитый рельеф над алтарной нишей. Онвдругсообразил,что
когда-то это было изображение огромной птицы с распростертыми крыльями...
- Будьте вы прокляты!.. - слова вырвались сами собой, и Степазакрыл
глаза. Возле губ оказалась чаша с водой -или"Сомой",какназывалее
старик - и от первого же глотка стало легче...
Ростислав с удивлением поглядел на замершего, закусившего губу Степу.
Такого Косухина он еще не видел. А между тем Ростислава тянулонемедленно
поделиться - хотя бы с этим краснопузым - тем, что довелось увидеть -или
вспомнить - самому.
Вначалекапитантожеувиделвокзал,нонечеремховский,а
нижнеудинский. Он стоял неподалеку от станции вместесгруппойофицеров
рядом с суровым и решительным Любшиным. Полковник держал врукекартуи
что-то объяснял, показывая на зеленые пятна бесконечнойтайги,тянущейся
до самой монгольской границы.
Потом он шел, отстреливался, снова шел,читалотходнуюнадтелами
лежащих в глубоком снегу товарищей. Снова шел - инаконецувиделяркое,
весеннее солнце. Он был на борту огромногопарохода,уносившегоегопо
водам спокойного зеленого моря куда-то в даль, надушебылопечальнои
одновременно спокойно.
Затем был огромный город - Арцеулов почему-то сразупонял,чтоэто
Париж, хотя ни разу там не бывал. Он стоял в типографии, вычитывая верстку
газеты. Мелькнула маленькая комната с окнами наглухуюкирпичнуюстену,
затем собрание его товарищей - здесь был Любшин и многиедругие,которых
он сразу узнал. Настеневиселпортретгосударясчернойлентой,и
полковник читал обращение генерала Кутепова, которыйвозглавлялкакой-то
РОВС.
Затем снова потянулись дни в типографии, но с каждым разом добираться
туда становилось все труднее.ВрукахуРостиславапоявиласьтяжелая
трость, на которую приходилось опираться.Собранияофицеровстановились
все реже, а потом онувиделсебянастаринномкладбищевозлесвежей
могилы. На рукаве была траурная повязка, он говорил речь, а вокругстояли
его товарищи в старых мундирах со странно глядевшимисяздесьсверкающими
крестами.
И вдруг Ростиславощутилдавнозабытоечувство-ненависть.Он
ненавидел - но не комиссаров, оставшихсягде-тодалеко,адругих-в
темно-зеленых касках, которые шли по улицам Парижа. Он услыхалнезнакомое
слово "боши", а затем воспоминанияперенеслиеговтемный,освещенный
керосиновой лампой подвал.