Ему казалось, что все, все кончилось, что внутри у него пустота, странная, щемящая пустота. Усилием воли он заставил себя подняться и направился к двери. Ноги не повиновались, казались ему чужими, точно протезы.
Сдавленным голосом он сказал:
- Хорошо. Я пойду. Спокойной ночи.
Свет в палате был уже выключен. Однако едва Суровцев закрыл за собой дверь, как Савельев окликнул его:
- Вернулся наконец? Где пропадал?
- Врач вызывал. На осмотр, - пробурчал Суровцев, не отдавая себе отчета в том, что говорит: какой осмотр в это время! Он откинул одеяло и лег.
- Темнишь! - с усмешкой проговорил Андрей. - Зря, ночь и без того темная.
- Отстань!
Андрей замолчал - очевидно, обиделся.
Суровцев лежал на спине, стиснув зубы. Щемящее чувство пустоты все еще владело им. "Что это со мной происходит?" - думал он. Согнул в локте перевязанную руку, ощутил тупую боль. И это как бы вернуло его к реальности.
"Ну что ж, - сказал он себе, - тем лучше. По крайней мере все стало ясно... Да и не люблю я ее вовсе, просто напридумывал себе черт знает что. Раскис от безделья. Теперь все! Ничего не было, и ничего не будет. Она же сказала, что любит кого-то. Значит, все, забыть! Ничего не было..."
Но чем больше Суровцев старался не думать о Вере, чем чаще повторял про себя: "Все, все! Конец! Отставить!" - тем сильнее одолевали его мысли о ней.
Любит, но не ждет... Странно. "Я теперь не жду никого", - сказала она. Да, именно так и сказала. Почему?! И где он, этот человек? На фронте? Или уже убит? Да, наверное, убит, поэтому так изменилось лицо Веры, когда он спросил, ждет ли она кого-нибудь...
Или жив, но забыл о ней, бросил, молчит, не отвечает на ее письма...
Подумав об этом, Суровцев невольно сжал кулаки, и все его существо наполнилось злобой к этому неизвестному ему человеку. Суровцеву хотелось распространить свою неприязнь и на Веру, которая, видимо, продолжает любить мужчину, и мизинца ее не стоящего. Но заставить себя даже мысленно в чем-то обвинить ее он не мог.
Наоборот, теперь Суровцеву казалось, что во всем виноват он сам, виноват в том, что полез к ней с навязчивым, сентиментальным разговором, полез в душу, не имея на это никакого права, и к тому же в тот момент, когда перед глазами ее стояла страдающая от голода мать... Как он мог позволить себе это? Как вообще дошел до того, что забыл о своем батальоне, о своих товарищах, которые в это время гибнут там, на левом берегу Невы? Придумал себе черт знает что... Стыдно, позор! Столько горя вокруг... Она была права, когда напомнила об этом. Как она сказала: "Что вы можете знать, лежа на госпитальной койке!"
Суровцев вспомнил эти слова, и они снова ударили его, как хлыст.
Он стиснул зубы и резко повернулся на бок.
- Ворочаешься, капитан? - опять заговорил Савельев.
- Ты почему не спишь, танкист? - спросил Суровцев, радуясь в душе, что у него появилась возможность отвлечься.
- А ты? - отозвался в темноте Савельев.
- Думаю, - сказал Суровцев.
- Слышу, что думаешь, вот и сам не сплю.
- Как это ты можешь слышать?
- А так. Сам не знаю как. Только слышу. Может, помочь думать? Как говорится, взаимная выручка в бою.
- Мы не в бою, Андрей, - с горечью сказал Суровцев, - мы с тобой больные.
- Не больные, а раненые, - назидательно поправил Савельев.
- А, брось! Какая разница. Валандаемся в госпитале, а там бой идет, вот что главное!
Наступило молчание. Нарушил его Савельев:
- Слушай-ка, Владимир, я хочу тебя спросить...
- Спрашивай.
- Ты "Трех мушкетеров" читал?
- Че-го?!
- Ну, "Три мушкетера". А потом "Двадцать лет спустя". Дюма-отец. Их целая семья была, Дюма-отец, Дюма-сын... Французы.
Суровцев внутренне усмехнулся той серьезности, с которой этот парень объяснял ему общеизвестные вещи.
- Зря время тратил, - сказал он. - Другие книги надо было читать.
- А я и другие читал, ты не думай! - ответил Савельев. - Не о том речь. Я тебя спросить хочу, почему это люди в старину так странно сражались?
- Как это странно?
- Ну... благородно, что ли. "Защищайтесь, маркиз, где ваша шпага, я жду!.." - произнес Савельев театральным тоном. - Людей, правда, много без толку убивали. Но в честном бою. Безоружного не били. Лежачего - тоже. Ты как полагаешь: остервенели, что ли, люди с тех пор?
- Ты про классовую борьбу что-нибудь слышал? - иронически спросил Суровцев, снова поворачиваясь на спину.
- У меня, капитан, батька Зимний брал, если хочешь знать, - обиделся Андрей. - "Ленин в Октябре" смотрел?
- Ну, видел.
- Так вот, там ошибка допущена. Помнишь, когда "временных" арестовывают? Так вот среди тех, кто к ним в залу вошел, и мой отец был. Это факт. Надо было одного из артистов под батю загримировать, если по правде. Я ему, как картина вышла, говорил: письмо на "Мосфильм" напиши. А он смеется. На пенсию, говорит, уйду, тогда начну письма строчить. А сейчас, говорит, времени нет. Словом, как сказал поэт, сочтемся, мол, славою, люди свои...
- Ну, а к чему ты весь этот разговор затеял? - спросил Суровцев.
- А вот к чему. Как в кровать лягу, свет погашу, так и думаю: что же это такое делают фашисты проклятые?! Ни женщин не щадят, ни детей, ни стариков! Ты знаешь, капитан, что мне по ночам снится? Фашисты ползут, тьма-тьмущая, и все на меня. А я в танке. Полный вперед, прямо на них, и хрясь, хрясь, хрясь!.. Как саранчу давлю, только звук слышу - хрясь, хрясь... И не жалко нисколько - не люди они, выродки!..
- Ничего ты в танке на ходу не услышишь, - угрюмо заметил Суровцев.
- Так это ж во сне!
И вдруг Суровцев рывком сбросил одеяло, сел на постели и возбужденно сказал:
- Слушай, Андрей, давай уйдем отсюда!
- Чего? - переспросил Савельев.
- Уйдем давай, говорю! - взволнованным шепотом повторил Суровцев. - Я в свою часть, а ты на завод! Хватит нам тут прохлаждаться!
- Так не выпустят же! - с сомнением проговорил Савельев, тоже понижая голос.
- А мы и спрашиваться не будем, не в тыл куда-нибудь драпаем, а на фронт!
Он нащупал край кровати Савельева, пересел на нее и, сжав рукой голое плечо Андрея, торопливо продолжал:
- Ты пойми, ведь в городе голод начинается. А мы здесь лежим пузом кверху! Вместо того чтобы врага бить, лежим, жрем, народ объедаем! Я тебе всерьез говорю: давай уйдем!
- В пижамах, что ли?
- Зачем в пижамах? Я свое обмундирование получу, ты тоже, в чем доставили сюда, в том и уйдешь.
- А кто даст-то? Ты вон погулять на улицу просился - вернули тебе твое обмундирование?
- Погоди, не тараторь, - сказал Суровцев и вытер ладонью пот, выступивший на лбу, - это все продумать надо! Скажем так, я молчу, чтобы подозрения не было, а ты завтра врачу говоришь, что просишь свое барахлишко хоть на час выдать, - в палисадничек наш выйти, воздуха свежего глотнуть, иначе, мол, не можешь, задыхаешься здесь... Или нет, еще лучше, записку будто тебе передали - я ее мигом сочиню, - что в такой-то, мол, день и час отец твой или мать к госпиталю подойдут...
- Отец мой еще летом в ополчение ушел, - хмуро проговорил Савельев, - а мать в эвакуации...
- Ну, девушка, скажешь, любимая подойдет. Есть у тебя девушка?
- Допустим...
- Ну вот! От нее и будет записка.
- А кто, скажут, передал?
- Тьфу ты черт! - рассердился Суровцев. - Какое это имеет значение! Да и кто будет проверять. На бойца какого-нибудь, который завтра выпишется, свалим. Он, мол, перед самой своей выпиской и передал. А?
Внезапно созревший план захватил Суровцева. Лицо его лихорадочно горело, сердце стучало, как метроном во время обстрела.