Это исчезновение трудно было чемунибудьуподобить,
разве что внезапно умолкнувшей музыке, полному запрету музыкивпомещении,
издавна к ней приученном, созданном только для еезвуковивслушиванияв
них. Во всяком случае, если в какую-то минуту былого своего существования он
мог отважиться и приподнять завесу над образом, им самимпридуманным(ведь
перед ней он эту завесу приподнял!), топойтинаэтотеперь,рассказать
чужим людям об опустевшей чаще, о том, что отныне он в безопасности, значило
бы прослыть среди нихпустымфантазером,болеетого,показатьсяпустым
фантазером самому себе. И, в конце концов, все свелось ктому,чтобедный
Марчер с трудом волочил ноги посвоейистоптаннойзаросли,гдезаглохла
жизнь, замерло ее дыхание, где в потаенном логовеуженесверкаличьи-то
злобные глаза, и словно все еще высматривал зверя, а главное, томился тоской
по нему. Он брел по существованию,котороесталонепонятно-просторным,и
вдруг застывал в местах,гдеподлесокжизниказалсяемупогуще,уныло
спрашивая себя, недоуменно и горестно гадая, не здесь ли пряталсявзасаде
Зверь. Но, так илииначе,Зверьпрыгнул,ибовнесомненнойистинности
утверждения Мэй Бартрем у Марчера не было сомнений.Переменавстроеего
мыслей была безусловная и окончательная, ибо предназначенное уже совершилось
с такой безусловностью и окончательностью, что не осталосьнистрахов,ни
надежд; короче говоря, вопрос о том, чего ждать в будущем,попростуотпал.
Теперь предстояло неотступно решать другой вопрос -вопросонеопознанном
прошлом, о судьбе, которая так и осталась скрыта непроницаемым покровом.
Мучительные попытки сдернуть этот покров, найти разгадку превратились в
главное занятие Марчера, и, возможно, они-то и удерживали его в жизни.Она,
его друг, сказала - пусть не пытается догадаться, наложила запрет на знание,
будь оно даже ему доступно, усомнилась в самой его способности проникнутьв
тайну; именно это и отнимало у него покой. Пусть ему не дано сновапережить
уже случившееся, но, во имя простой справедливости,зачембылоподвергать
его подобному унижению, погружать в сон до того беспамятный, что утраченного
сознанием уже не обрести никакими усилиями мысли? Случалось, ондавалсебе
слово или восстановить пробел, или вообще покончить с сознанием;постепенно
это превратилось в лейтмотив его существования, в страсть,посравнениюс
которой меркли все прежние чувства. Марчер горевалобэтойутрате,точно
безутешный отец об украденном или заблудившемся ребенке, и как тотстучится
во все двери и наводит справки вполиции,таконднииночипроводил,
заглядывая во всеуголкисвоегосознания.Втакомсостояниидухаон,
естественно, стал думать опутешествии,ипритомоченьдлительном:ему
представлялось, что поскольку другое полушарие неможетдатьменьше,чем
это, значит, не исключена возможность, что оно даст больше.Передотъездом
из Лондона Марчер совершил паломничество к могиле Мэй Бартрем,добралсядо
нее по лабиринту улочек пригородного кладбища, отыскал среди множества чужих
могил; он собирался просто еще раз попрощаться, но, оказавшись,наконец,у
цели, оцепенел, завороженно уставясь на могильные камни.
Онпростоялцелый
час, не мог ни уйти, ни постичь мрака смерти, вглядывался в имяидатуна
плите, безуспешно пытался выведать тайну, которую они хранили,ждал,боясь
вздохнуть, что, сжалившись над ним,камниоткроютсокрытое.Марчердаже
преклонил колени на этих камнях, но тщетно: ониневыдалиемутого,что
лежало под ними, и могила обрела длянеголицолишьпотому,чтоимяи
фамилия Мэй Бартрем казались ему глазами, для которых он былчужим.Марчер
долго и потерянно смотрел на них, но не увидел ни проблеска света.
6
После этого Марчер год путешествовал, но ивглубинахАзии,оглушая
себя впечатлениями, полнымитоувлекательнойромантики,тобезгреховной
чистоты, он неизменно ощущал: длячеловека,познавшегото,чтодовелось
познать ему, внешний мир всегда будет суетен и убог. Душевнаянастроенность
столькихлет,отраженнаяпамятью,сияламягкимрадужнымсветом,ив
сравнении с ним блеск Востокаказалсядешевкой,грубойибезвкусной.А
горькая истина была проста: в числе других утрат он утратил и своеобычность.
На что бы он ни смотрел, все невольно тускнело под его взглядом: так какон
сам потускнел, стал вровень с посредственностью, окружающеебылодлянего
крашено одним цветом. Случалось,стояпередхрамамибоговигробницами
царей, он в поисках высоких мыслей обращался к чуть заметной могильной плите
на пригородном лондонском кладбище, ичембольшевремениипространства
разделялоих,темнапряженнеевзывалМарчеркэтойединственной
свидетельнице его былого величия. Только она и укрепляла в немтвердостьи
гордость, а что ему до былого величия фараонов? Не удивительно, что назавтра
после возвращения Марчеротправилсянакладбище.Егоивпрошлыйраз
непреодолимо тянуло туда, но теперь в немпоявиласькакая-тоуверенность,
обретенная, без сомнения, за многие месяцы отсутствия.Стехпор,помимо
воли, изменился весь строй его чувств, и, блуждая по земле, он, так сказать,
с окраин своей пустыни прибрелкеецентру.Онпритерпелсякжизнив
безопасности, смирился с собственным угасанием и довольно образносравнивал
себя с теми некогда знакомымиемустаричками,жалкимиисморщенными,о
которых, тем не менее, все еще шламолва,будтоонидралисьнадесятке
дуэлей и были любимы десятком герцогинь. Впрочем, старичкам дивились многие,
а ему, Марчеру, дивился один лишь Марчер; вот ониторопилсявернутьсяк
самому себе, как, вероятно,сказалбыонсам,иосвежитьэточувство
удивления. Поэтому так быстры были его шаги, так невозможна всякая отсрочка.
Марчера подгоняла слишком долгая разлука с той единственной частью его"я",
которой он теперь дорожил.
Итак, можно без натяжек сказать, что на кладбище он шелвприподнятом
настроении и стоял там, ощущая даже какой-то прилив бодрости. Та, что лежала
под плитой, знала о его необычайном душевном опыте, и теперь могила, какни
странно, перестала чуждаться Марчера.