Пароль был: Людовик и Рокруа.
После обмена условными словами д'Артаньян спросил, не лейтенант ли Коменж
командует караулом.
Часовой указал ему на офицера, который стоя разговаривал с каким-то
всадником, положив руку на шею лошади. Это был тот, кого искал д'Артаньян.
- Господин де Коменж здесь, - сказал д'Артаньян, вернувшись к кардиналу.
Мазарини подъехал к нему, между тем как д'Артаньян из скромности остался в
стороне; по манере, с какой оба офицера, пеший и конный, сняли свои шляпы,
он видел, что они узнали кардинала.
- Браво, Гито, - сказал кардинал всаднику, - я вижу, что, несмотря на свои
шестьдесят четыре года, вы по-прежнему бдительны и преданны. Что вы
говорили этому молодому человеку?
- Монсеньер, - отвечал Гито, - я говорил ему, что мы переживаем странные
времена и что сегодняшний день очень напоминает дни Лиги *6, о которой я
столько наслышался в молодости. Знаете, сегодня на улицах СенДени и
Сен-Мартен речь шла не более не менее, как о баррикадах!
- И что же ответил вам Коменж, мой дорогой Гито?
- Монсеньер, - сказал Коменж, - я ответил, что для Лиги им кое-чего
недостает, и немалого, - а именно герцога Гиза; да такие вещи и не
повторяются.
- Это верно, но зато они готовят Фронду (Фронда, la fronde - праща
(франц.)), как они выражаются, - заметил Гито.
- Что такое Фронда? - спросил Мазарини.
- Они так называют свою партию, монсеньер.
- Откуда это название?
- Кажется, несколько дней тому назад советник Башомон сказал в парламенте,
что все мятежники похожи на парижских школьников, которые сидят по канавам
с пращей и швыряют камнями; чуть завидят полицейского - разбегаются, но
как только он пройдет, опять принимаются за прежнее. Они подхватили это
слово и стали называть себя фрондерами, как брюссельские оборванцы зовут
себя гезами. За эти два дня все стало "по-фрондерски" - булки, шляпы,
перчатки, муфты, веера; да вот послушайте сами.
Действительно, в эту самую минуту распахнулось какое-то окно, в него
высунулся мужчина и запел:
Слышен ветра шепот,
Слышен свист порой,
Это Фронды ропот:
"Мазарини долой!"
- Наглец, - проворчал Гито.
- Монсеньер, - сказал Коменж, который из-за полученных побоев был в дурном
настроении и искал случая в отместку за свою шишку нанести рану, -
разрешите послать пулю этому бездельнику, чтобы научить его не петь в
другой раз так фальшиво?
И он уже протянул руку к кобуре на дядюшкином седле.
- Нет, нет! - воскликнул Мазарини. - Diavolo (Черт (итал.)), мой милый
друг, вы все дело испортите, а оно пока идет чудесно. Я знаю всех ваших
французов, от первого до последнего: поют, - значит, будут платить. Во
времена Лиги, о которой вспоминал сейчас Гито, распевали только мессы, ну
и было очень плохо. Едем, Гито, едем, посмотрим, так ли хорош караул у
Трехсот Слепых, как у заставы Сержантов.
И, махнув Коменжу рукой, он подъехал к д'Артаньяну, который снова занял
место во главе своего маленького отряда. Следом за ним ехали кардинал и
Гито, а немного поодаль остальные.
- Это правда, - проворчал Коменж, глядя вслед удаляющемуся кардиналу. - Я
и забыл: платить да платить, больше ему ничего не надо.
Теперь они ехали по улице Сент-Оноре, беспрестанно рассеивая по пути кучки
народа. В толпе только и разговору было что о новых эдиктах; жалели юного
короля, который, сам того не зная, разоряет народ; всю вину сваливали на
Мазарини; поговаривали о том, чтобы обратиться к герцогу Орлеанскому *7 и
к принцу Конде; восторженно повторяли имена Бланмениля и Бруселя.
Д'Артаньян беспечно ехал среди народа, как будто он сам и его лошадь были
из железа; Мазарини и Гито тихо разговаривали; мушкетеры, наконец узнавшие
кардинала, хранили молчание.
Когда по улице Святого Фомы они подъехали к посту Трехсот Слепых, Гито
вызвал младшего офицера. Тот подошел с рапортом.
- Ну, как дела? - спросил Гито.
- Капитан, - ответил офицер, - все обстоит благополучно; только в этом
дворце что-то неладно, на мой взгляд.
И он показал рукой на великолепный дворец, стоявший там, где позже
построили театр Водевиль.
- В этом доме? - спросил Гито. - Да ведь это особняк Рамбулье.
- Не знаю, Рамбулье или нет, но только я видел своими глазами, как туда
входило множество подозрительных лиц.
- Вот оно что! - расхохотался Гито. - Да ведь это поэты!
- Эй, Гито, - сказал Мазарини, - не отзывайся так непочтительно об этих
господах. Я сам в юности был поэтом и писал стихи на манер Бенсерада.
- Вы, монсеньер?!
- Да, я. Хочешь, продекламирую?
- Это меня не убедит. Я не понимаю по-итальянски.
- Зато когда с тобой говорят по-французски, ты понимаешь, мой славный и
храбрый Гито, - продолжал Мазарини, дружески кладя руку ему на плечо, - и
какое бы ни дали тебе приказание на этом языке, ты его исполнишь?
- Без сомнения, монсеньер, как всегда, если, конечно, приказание будет от
королевы.
- Да, да! - сказал Мазарини, закусывая губу.