Ты ведь, должно быть, таешь, что я отказался от портфеля из-за этой дурочки.
— Так говорят, однако…
— Однако ты в это не веришь, скажи откровенно!
— Да, должен признаться…
— Это означает, что ты полагал, что у меня нет совести.
— Это означает, что я считал тебя человеком без предрассудков.
— Дорогой мой! Я старею и люблю хорошеньких женщин, только когда они принадлежат мне… И потом, у меня есть кое-какие соображения… Впрочем, вернемся к твоему сыну. Очаровательный мальчик!
— Он в очень скверных отношениях с Дю Барри, которого я встретил у тебя, когда так неловко явился с визитом.
— Мне это известно, поэтому-то я и не министр.
— Ну вот еще!
— Можешь не сомневаться, друг мой!
— Ты отказался от портфеля, чтобы доставить удовольствие моему сыну?
— Если я тебе скажу правду, ты не поверишь; он тут ни при чем. Я отказался потому, что требования семейки Дю Барри начинались с изгнания твоего сына, и не известно еще, какими бы нелепостями они могли закончиться.
— Так ты поссорился с этими ничтожествами?
— И да, и нет: они меня боятся, я их презираю, — они это заслужили.
— Это благородно, но неосторожно.
— Почему ты так думаешь?
— Графиня в фаворе.
— Скажите, пожалуйста!.. — презрительно уронил Ришелье.
—Как ты можешь так говорить!
— Я говорю как человек, чувствующий шаткость положения Дю Барри и готовый, если понадобится, подложить мину в подходящее место, чтобы разнести все в клочья.
— Если я правильно понял, ты оказываешь услугу моему сыну, чтобы уколоть семейство Дю Барри.
— В большой степени — ради этого, твоя проницательность тебя не подвела; твой сын служит мне гранатой, я хочу поджечь с его помощью… А кстати, барон, нет ли у тебя еще дочери?
— Есть…
— Молодая?
— Ей шестнадцать лет.
— Хороша собой?
— Как Венера.
— Она живет в Трианоне?
— Так ты с ней знаком?
— Я провел с ней вечер и целый час проговорил о ней с королем.
— С королем? — вскричал Таверне; щеки его пылали.
— С королем.
— Король говорил о моей дочери, о мадмуазель Андре де Таверне?
— Он с нее глаз не сводит, дорогой мой.
— Неужели?
— Тебе это не по душе?
— Мне?.. Ну что ты!.. Напротив! Король оказывает мне честь, глядя на мою дочь.., но…
— Но что?
— Дело в том, что король…
— ..распущен? Ты это хотел сказать?
— Боже меня сохрани дурно отзываться о его величестве; он имеет право быть таким, каким ему хочется быть.
— В таком случае что означает твое удивление? Неужели ты мог вообразить, что король не будет влюбленными глазами смотреть на твою дочь? Ведь мадмуазель Анд-ре — само совершенство!
Таверне ничего не ответил. Он пожал плечами и глубоко задумался. Ришелье следил за ним испытующим взглядом.
— Что же! Я догадываюсь, о чем ты думаешь, — продолжал старый маршал, подвигая свое кресло поближе к барону. — Ты думаешь, что король привык к дурному обществу.., что он якшается со всяким сбродом, как выражаются у Поршеронов, и, следовательно, не станет заглядываться на благородную девицу, полную целомудренной чистоты и невинной любви, что он не заметит это сокровище, полное грации и очарования… Ведь он способен только на непристойные разговоры, пошлые подмигивания да ухаживания за гризетками.
— Решительно, ты великий человек, герцог.
— Почему?
— Потому что ты все верно угадал, — молвил Таверне.
— Однако признайтесь, барон, — продолжал Ришелье, — давно пора нашему властелину перестать заставлять нас, знатных господ, пэров и друзей короля Франции, целовать плоскую и грязную руку куртизанки низкого происхождения. Пора было бы вернуть нам наше достоинство.
Ведь он начал с Шатору, урожденной маркизы старинного рода; потом ее сменила Помпадур, дочь и жена откупщика; после нее он опустился до Дю Барри, прозванной попросту Жаннеткой; как бы ей на смену не явилась кухарка Мариторна или пастушка Гатон. Это унизительно для нас, барон. Наши каски украшены короной, а мы склоняем головы перед этими дурами.
— Совершенно верно! — прошептал Таверне. — Теперь мне понятно, что при дворе нет достойных людей из-за новых порядков.
— Раз нет королевы, нет и женщин. Раз нет женщин, нет и придворных. Король содержит гризетку, и на троне теперь восседает простой народ в лице мадмуазель Жанны Вобернье, парижской белошвейки.
— Да, правда, и…
— Видишь ли, барон, — перебил его маршал, — если бы сейчас нашлась умная женщина, желавшая править Францией, для нее нашлась бы прекрасная роль…
— Понятное дело! — с замиранием сердца проговорил Таверне. — К сожалению, место занято.
— Прекрасная роль нашлась бы для женщины, — продолжал маршал, — у которой не было бы таких пороков, как у этих шлюх, однако она должна была бы обладать ловкостью, быть расчетливой и осмотрительной. Она могла бы так высоко взлететь, что о ней продолжали бы говорить даже тогда, когда монархия перестанет существовать. Ты не знаешь, барон, твоя дочь достаточна умна?
— Она очень умна, у нее много здравого смысла.
— Она так хороша собой!
— Ты правда так думаешь?
— Да, она обладает сладострастным очарованием, которое так нравится мужчинам. Вместе с тем она до такой степени добра и целомудренна, что внушает уважение даже женщинам… Такое сокровище надо беречь, дружище!
— Ты говоришь об этом с таким жаром…
— Я? Да я от нее без ума и хоть завтра женился бы на ней, не будь у меня за плечами семидесяти четырех лет. Однако хорошо ли она там устроена? Окружена ли она роскошью, как того заслуживает прекрасный цветок?.. Подумай об этом, барон. Сегодня вечером она одна возвращалась к себе, не имея ни камеристки, ни охраны, только в сопровождении лакея ее высочества, освещавшего ей фонарем дорогу: она была похожа на прислугу.
— Что же ты хочешь, герцог! Ведь ты знаешь, что я небогат.
— Богат ты или нет, дорогой мой, у твоей дочери должна быть по крайней мере камеристка. Таверне вздохнул.
— Я это и сам знаю, — согласился он, — камеристка ей нужна, вернее, была бы нужна.
— Ну и что же? Неужели у тебя нет ни одной? Барон не отвечал.
— А эта миленькая девчонка? — продолжал Ришелье. — Она тут недавно вертелась… Хорошенькая, изящная, клянусь честью.
— Да, но…
— Что, барон?
— Ее-то я как раз и не могу послать в Трианон.
— Почему же? Мне, напротив, кажется, что она отлично подойдет; она будет прекрасной субреткой.
— Ты, верно, не видел ее лица, герцог?
— Я-то? Именно на него я и смотрел.
— Раз ты ее видел, ты должен был заметить странное сходство!..
— С кем?
— С… Угадай, попробуй!.. Полите сюда, Николь. Николь явилась на зов. Как истинная служанка, она подслушивала под дверью.
Герцог взял ее за руки и притянул к себе, зажав между ног ее колени, однако бесцеремонный взгляд большого вельможи и распутника нисколько ее не смутил, она ни на секунду не потеряла самообладания.
— Да, — сказал он, — да, она в самом деле похожа, это верно.
— Ты знаешь, на кого, и, значит, понимаешь, что нельзя рисковать благополучием нашей семьи из-за такого нелепого стечения обстоятельств. Разве приятно будет самой прославленной даме в Европе убедиться в том, что она похожа на мадмуазель Николь-Дырявый-Чулок?
— Да точно ли этот Дырявый-Чулок похож на самую прославленную даму? — ядовито заговорила Николь, освобождаясь из рук герцога, чтобы возразить барону де Таверне. — Неужели у прославленной дамы такие же округлые плечики, живой взгляд, полненькие ножки и пухлые ручки, как у Дырявого-Чулка? В любом случае, господин барон, — в гневе закончила она, — я не могу поверить, что вы меня до такой степени низко цените.