И теперь ты одна можешь исправить содеянное. Ты, с твоей волей, решимостью… и жестокостью. – Это был уже королевский тон.
Но так с ней уже никто не смел разговаривать. Даже король.
– Отец, я дала слово. Я поклялась, что не буду вмешиваться в то, что происходит в твоих владениях.
– Судьба всего Джаспера – и одно твое слово?
– Слово дочери короля этого Джаспера! Наступило молчание – нескончаемое, гнетущее; но в тишине, нарушаемой только почмокиванием волн о камень, моне Сэниа еще чудилось дыхание отца.
– Я прошу тебя: подумай, девочка. Тебе даже не нужно ни во что вмешиваться, достаточно вернуться к священным обычаям предков, а твои верные воины разнесут весть об этом по всем моим владениям. Я знаю, твоего аметистового поводыря ничем не вернешь, но ты ведь можешь попросить крэгов о даровании тебе пестрого птенца, и они не откажут…
– Я?! – оглушительный хохот ударил по королевским перепонкам; он звенел не только под стрельчатыми сводами поминальной часовни – его радужные брызги рассеивались и над утренней зеленью Равнины Паладинов, и над летней лазурью Первозданного моря.
И когда он смолк, всхрипы старческого дыхания тоже исчезли.
Только тогда мона Сэниа почувствовала полонивший ее холод: тягостные минуты, проведенные на остывшем за ночь камне, превратили ее чуть ли не в ледышку. Солнце уже поднялось довольно высоко, но его лучи не успели согреть ни каменистые уступы Игуаны, круто вздымавшиеся от пуховой кромочки легкого прибоя к облачной шапке сизых сосновых крон, ни само море, безжизненное в непрозрачной молочной голубизне, словно застуженное звуками отцовского голоса.
Какое уж тут купание – скорее бы назад, в неизбывное тепло любимых рук ее Юрга, ее звездного эрла, которые умеют заслонить любую беду…
– Ой! – вскрикнул звездный эрл, пробуждаясь. – Кончай дурачиться, Сэнни! Ты что, превратилась в лягушку?
– П‑похоже…
– Да у тебя зуб на зуб не попадает! Елки зеленые, мое твое величество, где это тебя носило?
– Н‑на п‑просторах мор‑рских…
– Нет, с тобой и вправду творится что‑то неладное. Давай‑ка ноги разотру! Ни свет, ни заря… на море… Погоди, я сейчас тебе нацежу святой водицы тройной перегонки, Ушинька ее отменно на заговорных травках настаивает. Оп! Задержи дыхание… Ну, девочка моя, ты принимаешь, как бывалый космический волк.
Она с трудом высвободила руку и утерла слезы, вступившие после глотка столь нетрадиционного лекарства:
– Сейчас… Сейчас переведу дух и все тебе дословно перескажу.
– Нет уж, на некоторое время девичью исповедь мы отложим – твоим размораживанием я намерен заняться по древнейшей методе…
Процесс размораживания оказался продолжительным и был прерван только настойчивыми требованиями завтрака, доносившимися из детской. Так что воспроизведение диалога с Его Величеством пришлось совместить с кормлением малышей; они слушали не менее внимательно, чем Юрг, принимая слова матери за очередную сказку.
– А я бы им ка‑ак дал! – решительно заявил юный принц, когда она закончила.
– Не сомневаюсь, – улыбнулся отец. – Но лишняя тренировка все‑таки не помешает. Надевай‑ка свое кимоно и давай на травку, там тебя Ких, наверное, уже дожидается.
– И я камано, и я камано, ия‑ия‑ия! – отчаянно заверещала Фирюза, скатываясь с принцессиных коленок и своим привычным манером – на четвереньках – припуская за названным братом в неизменном стремлении ни в чем ему не уступать.
– Сорвиголова вырастет, – одобрительно заметил Юрг, – вот погоди, отчаяннее тебя будет.
Мона Сэниа сняла свой аметистовый обруч, который постоянно мешал ей расчесывать непослушные, обманчиво жесткие на вид волосы («Ты у меня львица с гривой», – пошутил как‑то восхищенный супруг, и она простила ему неуклюжесть этого комплимента). Юрг очень любил эти минуты, когда ее узкое смуглое лицо с полуопущенными ресницами утрачивало почти постоянную настороженность, и она, молодея сразу на несколько лет, превращалась в замечтавшуюся доверчивую девочку, еще ни разу в жизни никем не обиженную и не обманутую. И, глядя на жену затаив дыхание, он вдруг подумал, что вот такою она никогда сама себя не видела, несмотря на многочисленные зеркала, запретные на Джаспере и потому доставленные в превеликом количестве с Земли.
– Фирюза, Фирюза, – задумчиво пробормотала принцесса, – ведь по нашим законам дальше ее нянчить должны только женские руки. Как быть – ведь Ардинька теперь, наверное, будет всецело занята воспитанием своих племянников.
– Да уж, – ухмыльнулся командор, – наши бравые вояки едва ли сгодятся в гувернантки для благородных девиц. Но ведь и все наше семейство ведет жизнь, которую светской не назовешь, и я очень надеюсь, что это status quo в ближайшем будущем не претерпит кардинальных изменений… Так может, и лучше, что они вырастут не просто братишкой и сестренкой, а боевыми товарищами? Ты не находишь?
Но жена, похоже, этого не находила.
– Нельзя отнимать у нее женственности, дарованной ей самой природой, – возразила она. – Не забывай, что рано или поздно ей придется искать себе жениха, и это, надеюсь, будет не наш сын.
– Я… мне кажется, что об этом как‑то рановато…
– Типовое заблуждение всех папаш! – Когда она сердилась, между вьющимися прядками и гребнем начинали проскакивать зеленоватые искры. – Я даже предложила Паянне на некоторое время переселиться к нам, на Игуану.
Паянну?! В няньки? Тебе что, мало было этою долговязого менестреля, от которого ты не знала, как отделаться?
Принцесса резко отбросила гребень и решительно надвинула на лоб свой сверкающий лиловыми самоцветами обруч:
– Ты считаешь, что я недостаточно осмотрительна в выборе воспитателей для наших детей?
– Ох, детка, не заводись. Паянна – милейшая бабка. Только… понимаешь, как бы это сказать… её слишком много. Когда я ее впервые увидал, мне она напомнила ткачиху с поварихой и сватьей бабой Бабарихой в одном лице. – О том, что это лицо вызвало в нем бессознательную неприязнь, он промолчал. – Но если ты уже решила, то когда уважаемая матрона почтит нас своим прибытием?
– Она сказала, что не может оставить старого Рахихорда, и сделала это так, чтобы я поняла: предлагать ей какие‑нибудь блага или сокровища бесполезно. Так что, как видишь, на нее можно положиться. Она‑то умеет быть верной.
Черные брови командора, так разительно контрастирующие с его соломенной шевелюрой, дрогнули и сложились уголками – в голосе жены он различил плохо скрытый упрек:
– По‑моему, мы впервые затронули скользкую тему верности. Уж не хочешь ли ты хочешь сказать, дорогая, что я изменяю тебе с каждой встречной планетой? Хорошо, хорошо, уступаю тебе следующий полет на Сваху, и тогда считаем, что мы квиты. По рукам?
Она быстро наклонила голову как бы в знак согласия, а на самом деле – чтобы он не заметил, как вспыхнуло ее лицо. «Я изменяю тебе…» – Он сам произнес те слова, которые она не могла выговорить даже про себя…
– Так, с бабой Бабарихой мы покончили, вернемся теперь к нашему островному царю Салтану. – Он, как это все чаще случалось в последнее время, даже не заметил ее замешательства.