Мне плевать было, во что меня усадили. Там всех сажали по таким "фордам". Карачуна, который сошел раньше и дожидался меня у трапа, тоже увезли в государственной тачке.
Мир двоился у меня перед глазами. Я видел сразу несколько его оболочек. Я видел милицейский "форд", в который меня заводили, и полковника, который спрашивал:
– Господин Ходжаев?
А рядом с полковником стоял джинн ростом с половинку Останкинской телебашни, и джинн этот качал права на тему того, почему это я заставил его переть на себе этакого крылатого карася.
– Ковры таскал! – орал джинн с восточным акцентом. – Кур таскал, людей таскал, дворцы таскал, но чтобы такую вонючую штуку!
– Заткнись, – сказал я, – а то сейчас в бутылку законопачу.
– Ах в бутылку, – ухмыльнулся джинн, и тут я вырубился. Как оказалось впоследствии, мне просто врезали дубинкой по голове.
* * *
Через полчаса, когда я открыл глаза, я обнаружил, что сижу в обшарпанном милицейском кабинете и на меня лыбятся двое ментов: один – полковник, другой – майор.
В голову мне словно вчерашние щи вылили. Все вокруг двоилось. Магической силы у меня было на самом донышке.
– Полковник Яниев, – представился один мент.
– Майор Осокин, – другой.
– С прибытием вас из Венесуэлы, – сказал Яниев, – на нелетающем самолете с песком в двигателе вместо горючего.
Я сглотнул. Горючее я превратил в песок, когда понял, что единственный способ потушить пожар –это сделать так, чтобы гореть было нечему. Я, морщась, полез в карман брюк и похолодел. Они изъяли все мои документы. Они изъяли парочку талисманов. Они изъяли даже бумажку с "люгером", так что я стоял совершенно безоружный.
– Что ты делал с Карачуном в Венесуэле?
– На крокодилов охотились, – ответил я. Этого не стоило говорить – кулак полковника сбросил меня наземь со стула.
– Как ты туда попал?
– А пошел ты… Новый тычок.
– Откуда тачки берешь? Я помолчал.
– Ну что, – спросил Яниев, – отелишься или будешь в молчанку играть?
Магической силы во мне было на донышке. Но мент этот довел меня до белого каления.
– Дайте мне бумагу, – сказал я, – напишу чистосердечное.
Яниев протянул мне лист бумаги и ручку. Я быстро, стараясь, как мог, стал рисовать волыну. Рисунок был уже готов.
– Ты чего рисуешь, падла! Я открыл рот, чтобы произнести заклинание, – и тут страшный удар по губам бросил меня наземь. Я только хрипел.
– Говори!
Ах суки поганые! Если бы я мог произнести хоть слово! Я бы вам такое сказал, что вы бы задницами стекла повыбивали! Я бы вас вместо подвесок на люстрах развесил! Я бы полковника в кошку превратил, а тебя, майор, – в мышь!
– Да ты ж ему челюсть свернул! –сказал Осокин.
– Ничего, я все правильно сделал, – усмехнулся Яниев. И поднял мой листок. – Ты посмотри, чего он нарисовал! Он бы нас этой штукой перестрелял!
– Нарисованной?
– Вот‑вот, нарисованной. Он из нарисованного "ствола" еще три месяца назад Леньку Хромого завалил. Да?
Я сидел, придерживая скованными руками вывихнутую челюсть.
– Кивай, сучий потрох, а то отбивную сделаю!
– Слушай, его к врачу надо.
– Он у меня к врачу не поедет! Он у меня тут слова не произнесет! Он как только слово произнесет, так мы все сразу в тараканов превратимся! Ты думаешь, он бандит? Он колдун!
Челюсть мне, впрочем, вправили через три часа; тут же залепили рот липкой лентой, затянули сзади браслеты так, что я пальцем пошевелить не мог, и отвели в камеру.
Меня отдали собровцам Головиченко, и те как следует избили меня напоследок, срывая на мне злость за все издевательства. Я лежал ничком и даже повернуться не мог от страшной боли; кажется, они отбили мне почки и почти наверняка сломали ребро.
Положение мое было отчаянное. Я никогда в жизни не подозревал, что за последние три месяца я настолько завишу от языка. Маг, понимаете, это не сумасшедший или там поэт, который все свои чудесные картинки видит внутри себя; маг должен говорить. Я знал сотни заклинаний, чтобы выбраться из этого поганого места; я мог провалиться под небо или под землю, обернуться муравьем или здешним охранником, я мог велеть замкам в камере провернуться без всяких ключей или решеткам – превратиться в полиэтилен. Но для всего этого мне нужно было свободно болтать языком.
В следующую секунду над полом задрожала туманная колонна, и из нее возник – Асмодей! Он был в одной из излюбленных им теперь женских личин: какой‑то черноволосой и чернобровой дивой с ногами, растущими прямо от шеи. На нем было вечернее платье с высоким воротом. Впрочем, я его сразу, поганца, узнал: кто же еще просочится сюда сквозь камень?
– Асмодей, родненький, – взмолился я глазами, – вытащи меня отсюда.
– Хочешь отлеплю пластырь? – осведомился Асмодей.
Я кивнул.
– Ведь ты без языка колдовать не можешь, – уточнил Асмодей.
Я энергично закивал: мол, сам знаю, что не могу.
– Зато писать можешь, – сказал Асмодей, – на, подпиши.
И развернул передо мной бумажку. Бумажка гласила: "Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу в обмен на услуги любого рода, которые ему будет угодно требовать, в течение семи лет, считая со дня подписания настоящего соглашения".
Это был уже не протокол о намерениях. Это был мой посмертный приговор. Или я дурак, чтобы этому Асмодею продавать вечность за семь лет?
Я изловчился лягнуть проклятого беса. Теперь‑то я был уверен, что бомбу в самолет пристроил никакой не Князь, а этот поганец собственной персоной. Научил я его техническим достижениям на свою голову.
* * *
Под вечер дверь камеры, в которой я сидел, отворилась, двое собровцев повели меня к Яниеву.
Полковник сидел в кабинетике один. Меня привязали к стулу. Яниев разомкнул браслеты, проверил, хорошо ли залеплен мой рот, и положил передо мной чистый лист бумаги и ручку.
– Только без фокусов, – строго сказал полковник. – Попробуешь отодрать ленту – яйца отрежу.
Я сидел на стуле, оплывая от боли. Мне было плохо. Мне было хуже, чем живому цыпленку в кипящем супе. Хуже, чем медной монетке в растворе царской водки. Хуже, чем сахарной свекле в раструбе свеклоуборочного комбайна.
Сахарная свекла едва расслышала Яниева. Но расслышала. Я кивнул.
– Как ты научился колдовать?
Мне снился сон. Я был масляным пятном. Яниев был растворителем. Мы повстречались, и наша взаимная встреча кончилась с результатом 1:0 в его пользу.
– Пиши, сука!
Я что‑то промычал. Яниев поднял меня со стула, развернул и угостил кулаком в область солнечного сплетения. Я отлетел метра на два, закрыл глаза и подумал, что сейчас помру.
Яниев рывком вздел меня на ноги.
– Ты, падла, слышишь? Либо ты сейчас возьмешь ручку и будешь писать, как первоклашка, либо я тебе язык отрежу! Понял? Отрежу язык и выпущу на свободу, туда, где Князь и Горбун. Дошло?
Я кивнул.
– Или ты думаешь, против тебя свидетелей нет? Пожалуйста!
И Яниев широким жестом распахнул дверь. Я вытаращил глаза. В комнату вошел… покойный Астафьев.
А Яниев вежливо обратился к банкиру:
– Семен Кириллович, вы подтверждаете свое заявление?
– Да, – твердо ответил банкир, – этот человек вымогал у меня деньги, а потом увез на свою дачу и пытал.