Подпасок с огурцом - Лаврова Ольга 10 стр.


– Ха, это тоже серьезно! – Альберт раззадорен. – Обожаю красивых деловых женщин… Значит, Фаберже – и никаких гвоз­дей?

– Додик сказал, это будет действительно ценный подарок.

– Очень ценный. И что вам мечтается? Портсигар? Пепельни­ца?

– Вы покажите – я выберу… Но лучше всего… нельзя ли у вас купить торшер? Честно говоря, я прямо как вошла, как увидела – сердце упало… А?

– Ми-милочка, – урезонивает Альберт, – здесь не базар. Вы в доме Боборыкина!

– Ах ну, конечно, извините… Нет, лучше я повернусь спиной, он меня околдовал. – Она отворачивается от торшера. – Мы говорили о Фаберже.

– Предложить вам на выбор нескольких? Вы смеетесь, доро­гая, одного добыть – и то мудрено.

– Но Додик сказал…

– Ну кое-что на прицеле есть. Из наследства известной петер­бургской балерины, любовницы великого князя.

– О-о…

– Приходите, дорогая, в четверг. На боборыкинский четверг. Соберется, как всегда, цвет коллекционерства. Договорились?.. Очень приятно было познакомиться.

По дороге к двери Руднева останавливается и ласкает торшер.

– Ах, что за красота, что за роскошь! Будь он поменьше, я бы просто украла, даю слово!

– Ха, вы мне нравитесь! Послушайте, Альбина Петровна, жизнь коротка, а до ужина далеко – не пообедать ли нам как-нибудь на пленэре? «Русская изба»? или «Иверия»?

– С вами хоть сегодня!

– Сегодня – нет. Категорически занят.

* * *

Школьный класс. Альберт ведет урок астрономии. Со школь­никами он совсем иной: по-доброму улыбчивый, открытый и при всей шутливости тона внутренне очень серьезный. Ребята дер­жатся с ним свободно, дружески, слушают с интересом.

Дописав на доске очередную формулу, Альберт вытирает руки.

– Так что происходит при вспышке сверхновой? Урнов?

– Рождается большое количество электронов со скоростями, близкими к скорости света, – отвечает светлоглазый мальчик. – Они разлетаются во все стороны, в том числе и по направлению к нам.

– И называют их?.. Марина?

– Быстрые электроны.

– Да, на этом мы остановились в прошлый раз. Быстрые электроны. Они чересчур шустры для нашей Галактики и, разуме­ется, их приводят в норму, чтобы не обгоняли других. Каким образом – кто сообразит?.. Помалкивай, Синельников, догады­ваюсь, что знаешь.

– Магнитное поле? – раздается с задней парты.

– Совершенно верно. Магнитное поле нашей Галактики тор­мозит быстрые электроны. Те, естественно, протестуют. Нечего улыбаться, они довольно громко кричат. Чем могут кричать электроны? Басом, тенором – ну, шевелите мозгами… Ладно, Синель­ников, давай.

– При торможении электроны испускают радиоизлучение на метровых и более длинных волнах, – солидно поясняет Синель­ников.

– Вот именно. Усвойте: радиоизлучение. На секунду отвлечем­ся. Вы не задумывались над вопросом, где во Вселенной «право», «лево», «верх» и «низ»? Нет? Я понимаю, в нашей жизни и то не всегда ясно, что взлет, что падение, что к добру, а что к худу. А вот в бездонном космосе есть объективное «право» и «лево» и даже, как считают некоторые астрофизики, есть «верх» и «низ». Теперь вернемся к электрону, который выброшен в этот мир. Жизнь его – миг и исчезновение. А его – кричи не кричи – тормозят, да еще вынуждают вращаться. Надеюсь, вы помните, что все элект­роны вращаются. Одни в правую сторону, другие в левую. Как это называется? Ирина?

– Забыла слово, Ал-Ваныч.

– Левый спин и правый спин. Задолби, спрошу. Итак, левый спин и правый спин. Казалось бы, что за разница, вращайся, куда хочешь. Но закон несохранения четности говорит: нет! Два направо, три налево, пять направо, семь налево. У электрона нет свободы выбора.

– Ал-Ваныч, значит, во Вселенной тоже больше крутятся налево? – юмористически замечает мальчишеский голос.

– Не сбивай меня на балаган, Дорожкин.

О несохранении четности догадались ученые Ли и Янг. Запиши, Ирина, это тоже спрошу… Мартынов, что ты крутишься? – Альберт обращается к парнишке, сидящему между двумя девочками. – И туда тянет и сюда? – Класс отвечает легким смешком. – Вот отчего все людские беды – от свободы выбора. Не умеем выбрать и потому плутаем…

Ребята, конечно, улавливают в речах учителя второй смысло­вой слой. Но не подозревают, насколько этот подтекст личный.

– Ну, а чтобы мы не плутали в космическом пространстве, – продолжает Альберт, – есть твердые ориентиры. Дорожкин, что мы называем маяками во Вселенной?

– Маяками во Вселенной служат яркие звезды – цефеиды-гиганты.

– Чего он не сказал о цефеидах?

– Цефеиды – пульсирующие звезды. То угасают, то разгорают­ся, – добавляет светлоглазый Урнов.

– А почему? – спрашивает Ирина.

– То, что звезда угасает и сжимается, означает, что внутри она начинает раскаляться. И когда будет перейден допустимый пре­дел сжатия, то… скажем так: терпение звезды лопается, и начина­ется ее возрождение. Нет ничего проще, чем определить рассто­яние до цефеиды. Стоит применить пятую формулу.

Длинная рука Альберта поднимается и, четко постукивая мелом, пишет формулу на доске… Конец четверти, повторение пройден­ного.

* * *

– Да-а, Сергей Рудольфыч, изрядно воды утекло, – говорит Томин, сидя против Ковальского за столиком в кафе.

– И должен заметить, Александр Николаевич, течет она ужа­сающе быстро!.. Последний раз мы с вами встречались в местах лишения, вы приезжали из-за побега одного заключенного, помните?

– Багров. Да, Багрова я помню.

Ковальский озадачен суровым тоном Томина.

– Что, так и не нашли его?

– Нашел… – он потирает простреленное Багровым плечо. – А вы, Сергей Рудольфыч, еще поете? «О, дайте, дайте мне свободу!», а?

– Редко, Александр Николаевич. И свободу дали, и прошлое отрезал, а что-то не поется… Знаете, я ведь имел глупость на вас обидеться. Тогда был у нас разговор в колонии, вы, наверно, забыли…

– Отлично помню, Сергей Рудольфыч. Помню вашу исповедь о Наде из Львова. Что она ждала ребенка, вы собирались женить­ся. Потом закрутились с какой-то аферой, уехали… и попали за решетку.

У Ковальского удивленно шевельнулись брови: действительно все помнит инспектор.

– Понимаю обиду, Сергей Рудольфыч: вы просили разыскать ее и сообщить адрес, а я не сообщил. Но…

– Не надо, Александр Николаевич, – прерывает Ковальский, – не надо, какие оправдания! Я ведь сам нашел ее, дознался, где живет. Но было поздно: два месяца – два месяца! – как вышла замуж… И все-таки я туда поехал, – продолжает он, помолчав. – Стоял напротив дома, ждал. Увидел Надю с мальчиком, оба веселые. Рванулся подойти – и только тут спохватился: а что я могу ей предложить? Себя? Которому уже не шестнадцать и не дважды шестнадцать? Что у меня за душой, кроме судимости? Словом, ушел. То ли поблагородничал, то ли струсил. А ведь она любила меня, и там мой сын… Если б на два месяца раньше!

– Сергей Рудольфыч, – мягко говорит Томин, – два месяца ничего не изменили бы. Надя давно была не одна, брак был предрешен. Я не сообщил адрес, потому что не счел себя вправе. Вламываться в чью-то жизнь с прошлым…

Он умолкает, и Ковальский тоже молчит, потупясь, осмысли­вая услышанное.

– Что ж, – произносит он наконец, – по крайней мере не буду больше казниться. Значит, все верно. Избавил себя и ее от нап­расного стыда.

– У вашего сына хороший отец, Сергей Рудольфыч.

– Рад за него… – Ковальский крепко сжимает пустую чашечку.

– Но горько… Ладно, оставим. Спасибо, Александр Николаевич. Вы торопитесь, или возьмем еще по чашечке?

– Давайте возьмем, время терпит.

Назад Дальше