За порядком надзирает дородная пожилая женщина, которую можно точнее всего охарактеризовать словом «приживалка».
Главная тема разговоров среди гостей – распродажа коллекции Рязанцева.
– Вообразите себе этакое самообслуживание: кто хочешь приходи, что хочешь бери. Двери в квартиру настежь. Все вывалено, гравюры кучей в углу. В каждой комнате – родственник из деревни следит, как бы чего не утащили. Кто Шишкина тащит, кто вольтеровское кресло – с ума сойти, что творилось! А при выходе сидит «на кассе» сама мадам.
– Но ведь она, говорят, ничего не смыслила?
– Мало что не смыслила, она их ненавидела. Эти картины, бронза – ей от них житья не было.
– И… жена Рязанцева назначала цены?
– Что вы! Пригласили двух оценщиков.
– Ужасно, что я опоздал!
– Не жалейте, – утешает мимоходом Боборыкин, – редкостное, доложу вам, было, безобразие. Пыль, паутина, некоторые холсты хранились в ванной, с них осыпались краски.
«Приживалка» впускает высокочтимого гостя. Все, мимо кого он проходит, уважительно с ним здороваются по имени-отчеству. В ответ он лишь молча кивает головой.
– Счастие вас видеть, Николай Романович! – приветствует Боборыкин. – Оторвались от своих теорий, так сказать, ради ветки сирени?
Высокочтимый кивает.
– Вот рекомендую – новый портрет, – Боборыкин подводит гостя к портрету, привезенному Вешняковым. – Смотрите, не буду мешать.
Тамара – женщина, которой Томина представляли у комиссионного магазина, тоже здесь.
– Анатолий Кузьмич! – окликает она. – Признайтесь честно, это Рокотов?
– А почему бы нет?..
В квартире появляются Томин и Додик. Тощего, безобразного и обаятельного Додика встречают оживленно: «Додик пришел!», «Додик, вы не забыли?..», «Додик, вы обещали позвонить про испанскую гитару!»
– Товарищи, – привычно скалится он, – вас много, а додиков мало. Додик может все, но он не может все сразу! Музочка, минутку! – Подводит Томина к Музе. – Мой друг, будущий меценат. Любить не обязательно, но попрошу жаловать.
– Проходите, чувствуйте себя свободно, – равнодушно говорит Муза.
Томина дважды приглашать не надо. Он проходит и непринужденно кивает Тамаре.
– Саша с юга! – вытаращивается та. – Какими судьбами?
– Меня Додик привел.
– Откуда вы знаете Додика?
– Странный вопрос. Кто же не знает Додика? Додика все знают.
– А где он?
– Пошел звонить про испанскую гитару.
– Ой, он мне нужен!.. Додик, миленький, раз ты все равно звонишь, еще две штучки сервилата…
Муза провожает Тамару неодобрительным взглядом и возвращается к беседе с высокочтимым.
– Николай Романович, хотите присесть?
Тот кивает.
– Тася! Стул!
«Приживалка» появляется со стулом.
– Вам, наверно, суетно у нас после вашего уединения, – журчит Муза и ушам не верит – высокочтимый снизошел до ответа:
– Иногда человек нуждается в обществе… хоть сколько-нибудь себе подобных.
А в прихожей Альберт встречает Рудневу.
– Здравствуй, дорогая моя!
– Здравствуй, Альберт. – Она вертится перед зеркалом, взглядывает на старинные часы на стене. – Эти часы жутко отстают.
– Они по Гринвичу ходят.
– Зачем?
– Английские часы – английская привычка. – Он наклоняется к ее уху. – Я достал.
– Фаберже?!
– Тсс.
– Покажи скорей!
– Ну не здесь же.
Альберт ведет ее сквозь строй гостей, натыкается на Додика.
– Додик, не знаешь, что там за деятель? – он указывает на Томина.
– Мой друг. У него то ли вишневый сад, то ли урючный огород.
– И цветет красивыми купюрами, да? Что ищет он в краю далеком?
– Все, что ему сумеют продать…
Представленная Боборыкину, Руднева пускается кокетничать:
– Я раньше думала, что все произведения искусства – в государственных музеях. Для меня это прямо открытие – частные коллекции.
– Милая женщина, разумеется, искусство принадлежит народу. А картины принадлежат мне.
– Но как вам удалось?
– Мы, коллекционеры, сильны целеустремленностью, – холодно и высокопарно вещает Боборыкин. – И великим терпением.
Вокруг Боборыкина начинают скапливаться слушатели; среди них и Томин.
– Мы собираем и храним то, что без нас было бы утрачено. Едва ли не половина моих картин была буквально спасена от уничтожения. Есть полотна с драматической судьбой: я собственными руками вынес их в Ленинграде из руин, оберегал под бомбежками, под обстрелом. Когда большинство людей думало лишь о том, чтобы выжить, мы, собиратели, пеклись о судьбе художественных ценностей. Умирая в нашем госпитале, полковник Островой, которого я трижды оперировал, завещал мне свою коллекцию, веря, что я не дам ей погибнуть.
Видно, что старик сел на своего конька.
Руднева послушала-послушала и бочком отходит – ее, как магнит, притягивает торшер…
Появляется Ким Фалеев, под мышкой у него большая завернутая в газету книга. Альберт встречает его у дверей, забирает книгу.
– Ты заставил себя ждать, моя дама в нетерпении.
– Народу много?
– Весь паноптикум. Не объяснишь ли, между прочим, где лягушка?
– Для дамы лягушка – жирно, хватит портсигара.
– Я не спрашиваю про жирно-постно, я спрашиваю, где пепельница?!
– Пока у Музы… гостит.
– Ким! Без номеров!.. Вспомни, пока Муза тебя не пригрела, ты ходил без порток! Вшивый гений!
Рассерженный, он направляется к Музе.
– Дай ключ от спальни.
Муза подозрительно оглядывает Рудневу и поджимает губы.
– Музочка, искусство требует жертв. Я не виноват, что очередная жертва искусства приятно выглядит.
Муза отцепляет ключ от связки, которую носит в кармане.
В спальне Руднева листает иллюстрации в «Искусстве Фаберже», алчно причмокивая. Входит Муза, оценивает ситуацию. Альберт немного отодвигается от Рудневой.
– Чисто два голубка. Альберт и Альбина… Алик, что ты Киму сказал? Ушел и хлопнул дверью!
– Накатывает на него. Сегодня ушел – завтра вернется.
– Галстук поправь, – холодно говорит она, про себя называя его паршивым потаскуном.
– Ты, Муза, как раз вовремя. Альбина Петровна интересуется, где можно взглянуть на Фаберже.
– На Фаберже можно взглянуть в Оружейной палате, в Историческом музее и в Эрмитаже, – отчеканивает Муза.
– Я была уверена, что он француз, но Альберт Иваныч говорит…
– Карл Фаберже – не француз. Еще дед его принял русское гражданство. Фаберже – вершина ювелирного искусства, весь мир называет его великим русским ювелиром, и он принадлежит России… Есть еще вопросы, или дальше разберетесь сами?
– Я намерена досмотреть альбом.
Сверкнув глазами, Муза выходит.
– Чего она злится?
– Муки ревности. Кстати, о любви и ревности – примечательная фигурка. – Альберт показывает цветную фотографию в книге.
– Эта? Чем?
– Сейчас переведу описание.
Приближаются решающие минуты сделки, и пора «запудрить мозги» клиентке. Альберт открывает книгу на разделе «Комментарии» и читает:
– Изображение цыганки Вари Паниной, хорошо известной своим дивным голосом. Несмотря на редкостно некрасивое лицо, она привлекала многочисленных поклонников в загородный ресторан «Яр». Жертва неразделенной любви к офицеру гвардии, Панина приняла яд и умерла перед гвардейцем на эстраде, исполняя романс «Мое сердце разбито».
– Надо же! – Руднева роняет неопределенный смешок и берет портсигар, который собирается купить. – Он мне нравится, Альберт, но цена невозможная!
– Я предупреждал: Фаберже – это серьезно. Ты взвесь на руке – какая сладкая тяжесть. А работа? Не работа – сон! Удостоверься – проба и клеймо.
Он подает Рудневой лупу, та изучает портсигар. Альберт опять прибегает к «Искусству Фаберже».
– Вот полюбуйся, точно такой портсигар в коллекции леди Таркс.