Подпасок с огурцом - Лаврова Ольга 5 стр.


– Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три – и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму – пополам.

– Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать – кто, буду сладко жмуриться.

Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами переми­рие, Альберт тронул Музу стихами.

Едва сели за стол – снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.

Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.

– Найду на кухне кружку попроще, – говорит он, – разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.

Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:

– Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.

Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической круж­кой и замечает портрет.

– Это чья ж такая?

– Смотри сам, – отзывается Боборыкин.

– Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… – Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. – Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе – конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя – это все.

Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:

– Говорят, Рязанцев отдал концы.

– Да ну?! – вскидывается Альберт почти обрадованно.

– Говорят, сердце. Десять минут – и амба. Ожидается распро­дажа.

– От это будет базар так базар! Успевай хватать! – предвкуша­ет Альберт.

– О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? – подает голос Вешняков.

– Он самый. Женился под старость на полуграмотной домра­ботнице, – хмыкает Боборыкин. – Коллекционер – не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире – художествен­ный склад.

Ким делает Альберту знак: покурим?

Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.

– Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тарака­ны.

– Музе прощается. Ну, я принес. – Ким передает Альберту серебряный портсигар. – С тебя авансик.

Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.

– Здорово ты навострился, отлично смотрится! – хлопает Кима по плечу.

Тому комплименты не нужны, знает себе цену.

– Рядовая вещь. У меня пепельница в работе – вот там будет искусство!

– Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гени­альные образцы.

– Черт бы их побрал! – взрывается Ким на предостережение Альберта.

* * *

Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С прит­ворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете.

– Устроил себе искусствоведческий ликбез, – разводит рука­ми Пал Палыч.

– Ясно, старичок. И далеко шагнул?

– Дошел до фразы, – Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. – «Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования».

– И переводишь без словаря?

– Запросто. Рассказывай, что привез.

– Привез вторую «Инфанту», привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.

– Выкатывай хоть тележку.

– Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию.

Отсюда начинается инте­ресное: картины обнаружили через десять – двенадцать минут. Собака взяла след и мигом привела к котельной – рядом, в двух кварталах. Там все было аккуратно сложено.

– И на радостях никто не подумал, а зачем сложено?

– Естественно. Посмотрел я собаку в работе. По следу идет, но сбивается, возвращается, нервничает. А мне говорят: «Тогда она птицей летела!»

– Укрепили след!

– Угу. Натри подошвы копченой колбасой – любая дворняга птицей полетит.

– А какой музейный сторож? Да сядь ты, Саша, не мотайся.

– Могу и сесть. Сторож – голубое создание. Я его из подозре­ваемых вычеркиваю.

– Так… Но раз сумели отключить технику, то консультировал кто-то из тамошних.

– Не обязательно. Тут такая штука: городок стоит на туристс­кой трассе, и месяц, в который произошла кража, был рекордным по числу посетителей.

– А при чем статистика?

– При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекор­дного числа посетителей.

– Идиоты.

– Примерно то же самое я сказал прорабу… в более крепких выражениях.

– И он?

Томин машет рукой.

– Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности – дело той организа­ции, которая приглашает. Разумно?

– А у директора музея тоже есть разумное объяснение?

– Он отговаривается, что публика – дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способ­на… Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман.

Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюда­ет за ним с дивана.

– Значит, на месте ни единой зацепки?

– По первому заходу – голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко.

– Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, – забыли, след простыл. А здесь – еще теплый, здесь ты сейчас нужнее.

– Попробую… Директор музея в коридоре. Звать?

– Зови, чего тянуть.

Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая.

– Разрешите? Здравствуйте, – он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: – Павел… Это ты?! Вот свела судьба старых друзей!

Пчелкину радость – Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного!

* * *

В кабинете Скопина собралась вся тройка.

– Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, – хмуро говорит Знаменский. – Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему.

– Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, – возра­жает Скопин.

– Ну хорошо… Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но… есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно – могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. – Он кладет на стол папку.

Скопин щурит глаза.

– Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, – неожиданно заканчива­ет Скопин.

– Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! – Кибрит ушам не верит.

– Вполне допускаю, Зинаида Яновна. Постоянно держа в уме, что он предубежден, Пал Палыч не способен на объективность. Он же станет на каждом шагу бояться личной неприязни! Улики против директора, чего доброго, припишет этой своей неприязни и преуменьшит его вину… Пал Палыч, напишите рапорт.

– Хорошо.

– Вам досадно? – обращается Скопин к Томину и Кибрит.

Назад Дальше