– Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три – и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму – пополам.
– Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать – кто, буду сладко жмуриться.
Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.
Едва сели за стол – снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.
Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.
– Найду на кухне кружку попроще, – говорит он, – разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.
Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:
– Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.
Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.
– Это чья ж такая?
– Смотри сам, – отзывается Боборыкин.
– Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… – Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. – Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе – конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя – это все.
Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:
– Говорят, Рязанцев отдал концы.
– Да ну?! – вскидывается Альберт почти обрадованно.
– Говорят, сердце. Десять минут – и амба. Ожидается распродажа.
– От это будет базар так базар! Успевай хватать! – предвкушает Альберт.
– О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? – подает голос Вешняков.
– Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, – хмыкает Боборыкин. – Коллекционер – не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире – художественный склад.
Ким делает Альберту знак: покурим?
Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.
– Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тараканы.
– Музе прощается. Ну, я принес. – Ким передает Альберту серебряный портсигар. – С тебя авансик.
Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.
– Здорово ты навострился, отлично смотрится! – хлопает Кима по плечу.
Тому комплименты не нужны, знает себе цену.
– Рядовая вещь. У меня пепельница в работе – вот там будет искусство!
– Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гениальные образцы.
– Черт бы их побрал! – взрывается Ким на предостережение Альберта.
* * *
Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С притворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете.
– Устроил себе искусствоведческий ликбез, – разводит руками Пал Палыч.
– Ясно, старичок. И далеко шагнул?
– Дошел до фразы, – Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. – «Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования».
– И переводишь без словаря?
– Запросто. Рассказывай, что привез.
– Привез вторую «Инфанту», привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.
– Выкатывай хоть тележку.
– Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию.
Отсюда начинается интересное: картины обнаружили через десять – двенадцать минут. Собака взяла след и мигом привела к котельной – рядом, в двух кварталах. Там все было аккуратно сложено.
– И на радостях никто не подумал, а зачем сложено?
– Естественно. Посмотрел я собаку в работе. По следу идет, но сбивается, возвращается, нервничает. А мне говорят: «Тогда она птицей летела!»
– Укрепили след!
– Угу. Натри подошвы копченой колбасой – любая дворняга птицей полетит.
– А какой музейный сторож? Да сядь ты, Саша, не мотайся.
– Могу и сесть. Сторож – голубое создание. Я его из подозреваемых вычеркиваю.
– Так… Но раз сумели отключить технику, то консультировал кто-то из тамошних.
– Не обязательно. Тут такая штука: городок стоит на туристской трассе, и месяц, в который произошла кража, был рекордным по числу посетителей.
– А при чем статистика?
– При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекордного числа посетителей.
– Идиоты.
– Примерно то же самое я сказал прорабу… в более крепких выражениях.
– И он?
Томин машет рукой.
– Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности – дело той организации, которая приглашает. Разумно?
– А у директора музея тоже есть разумное объяснение?
– Он отговаривается, что публика – дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способна… Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман.
Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюдает за ним с дивана.
– Значит, на месте ни единой зацепки?
– По первому заходу – голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко.
– Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, – забыли, след простыл. А здесь – еще теплый, здесь ты сейчас нужнее.
– Попробую… Директор музея в коридоре. Звать?
– Зови, чего тянуть.
Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая.
– Разрешите? Здравствуйте, – он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: – Павел… Это ты?! Вот свела судьба старых друзей!
Пчелкину радость – Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного!
* * *
В кабинете Скопина собралась вся тройка.
– Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, – хмуро говорит Знаменский. – Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему.
– Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, – возражает Скопин.
– Ну хорошо… Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но… есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно – могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. – Он кладет на стол папку.
Скопин щурит глаза.
– Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, – неожиданно заканчивает Скопин.
– Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! – Кибрит ушам не верит.
– Вполне допускаю, Зинаида Яновна. Постоянно держа в уме, что он предубежден, Пал Палыч не способен на объективность. Он же станет на каждом шагу бояться личной неприязни! Улики против директора, чего доброго, припишет этой своей неприязни и преуменьшит его вину… Пал Палыч, напишите рапорт.
– Хорошо.
– Вам досадно? – обращается Скопин к Томину и Кибрит.