Это называется предательством. Это значит, что ты злоупотребляешь доверием.
– Ты так говоришь, будто это преступление, – проговорила Кьяра.
– Это хуже, чем преступление, – это зло.
– А преступление не зло? – подал голос Брунетти.
Паола перекинулась на него:
– Гвидо, если мне не почудилось, на прошлой неделе к нам два дня приходили работать три сантехника. Ты можешь показать мне квитанцию? Есть у тебя доказательства, что они внесут этот доход в декларацию и заплатят с него налоги?.. – Он промолчал. – Нет, ты скажи, – настаивала она, но он так и не вымолвил ни слова. – Так вот, Гвидо, это – преступление. Но пусть хоть кто‑нибудь – ты или эти вороватые боровы в правительстве – назовет это злом!
Он снова потянулся за вином, но бутылка была уже пуста.
– Еще хочешь?
Брунетти знал, что ее вопрос относится совсем не к вину. Он‑то вполне обошелся бы без продолжения, но знал по опыту, что раз уж Паола села на своего конька, то не слезет с него, пока не закончит. Жаль только, что вино закончилось.
Краем глаза он заметил, что Кьяра поднялась и направилась к шкафу. Через минуту она вернулась к столу, держа в руках две рюмки и бутылку граппы, и тихонечко поставила все это прямо перед ним. Нет, мать могла обзывать ее как угодно – предателем, шпионом, чудовищем, для него это был не ребенок, а ангел.
Паола задержала на дочери взгляд, и Брунетти обрадовался, отметив, что взгляд этот, пусть на долю секунды, смягчился. Он налил себе немного граппы, сделал небольшой глоток и вздохнул.
Паола протянула руку, взяла бутылку, налила и тоже отпила чуть‑чуть. Это означало, что наступило перемирие.
– Кьяра, я не хотела ругать тебя за это.
– Не хотела, но отругала, – отозвалась дочка со своей обычной непосредственностью.
– Знаю. Прости. – Она сделала еще один глоток. – Ты же знаешь, я серьезно отношусь к таким вещам.
– Это ты все в своих книгах вычитала, да? – простодушно спросила Кьяра. Очевидно, она считала, что профессиональная деятельность матери в качестве преподавателя кафедры английской литературы пагубно сказалась на ее нравственном развитии.
Оба родителя попытались уловить в ее тоне нотки сарказма или пренебрежения, но в нем не было ничего, кроме любопытства.
– Думаю, ты права, – признала Паола. – Они знали, что такое честь, те, кто писал эти книги. Для них это был не пустой звук. – Она замолчала, обдумывая то, что сказала. – Причем не только писатели, все общество полагало, что есть вещи непререкаемо важные: честь, доброе имя, данное слово.
– Я тоже считаю, что это важно, мамочка, – сказала Кьяра и сразу показалась моложе своих лет.
– Я знаю, детка. И ты, и Раффи, и мы с папой тоже так считаем. Вот только мир, похоже, об этом забыл.
– И поэтому ты так любишь свои книги, мама?
Паола улыбнулась – Брунетти показалось, что она слезла‑таки со своего конька, – и ответила:
– Да, милая, наверно, поэтому. И потом, благодаря этим самым книгам у меня есть работа.
Брунетти, прагматизм которого вот уже более двадцати лет сталкивался с самыми причудливыми формами идеализма жены, конечно, ей не поверил. Он‑то знал: «эти самые книги» были для нее куда большим, чем просто работой.
– Кьяра, у тебя, наверное, еще много уроков? – спросил Брунетти, понимая, что вполне может выслушать ее рассказ о том, что еще она разузнала у подруги Франчески, чуть позже вечером или завтра утром. Поняв, что ее наконец отпускают восвояси, дочка сказала, что уроков и правда много, и ушла в свою комнату.
Поняв, что ее наконец отпускают восвояси, дочка сказала, что уроков и правда много, и ушла в свою комнату. А родители пусть себе обсуждают вопросы чести, раз уж им так хочется.
– Паола, я не думал, что она воспримет мое предложение настолько серьезно, что примется расспрашивать об этом своих знакомых, – начал объяснять Брунетти, пытаясь одновременно извиниться за то, что случилось.
– Я не возражаю, чтобы она добывала информацию. Мне только не нравится, как она это делает, – сказала Паола и отпила еще немного граппы. – Как ты думаешь, она поняла то, что я пыталась ей втолковать?
– Думаю, она понимает все, что мы ей говорим, – ответил Брунетти. – Не уверен, что соглашается, но понимает наверняка. А какие еще примеры ты хотела привести – я имею в виду примеры того, что является преступлением, но не грехом? – спросил он, возвращаясь к прерванному разговору.
Она задумчиво покатала рюмку между ладонями.
– Пример найти – дело нехитрое, особенно в стране с такими дурацкими законами. Куда сложнее понять, что есть зло, хотя преступлением и не является.
– И что, например?
– Например, разрешать детям смотреть телевизор, – проговорила она, смеясь. Эта тема явно ее уже утомила.
– Нет, серьезно, Паола, приведи мне какой‑нибудь настоящий пример. – Ему и правда стало интересно.
Прежде чем ответить, она провела пальцем по стеклянной бутылке с минеральной водой.
– Я знаю, тебе надоело это слушать, но я считаю, что пластиковые бутылки – зло, хотя это, конечно же, не преступление, – сказала она и поспешно добавила: – Пока не преступление. Но через несколько лет, надеюсь, это будет уже незаконно. Разумеется, если у общества хватит на то здравого смысла.
– Я думал, ты приведешь пример помасштабнее, – заметил Брунетти.
Она снова задумалась и ответила так:
– Если бы мы воспитывали в наших с тобой детях уверенность в том, что состоятельность моей семьи дает им какие‑то особые привилегии, такое воспитание несло бы в себе зло.
Брунетти удивило, что Паола привела такой пример: за годы их совместной жизни она редко упоминала о богатстве своих родителей, разве что в пылу политических споров ссылалась на их благополучие как на вопиющий пример социальной несправедливости.
Они переглянулись, но Брунетти так и не успел ничего сказать, поскольку Паола продолжила:
– Не знаю, покажется ли тебе этот пример более масштабным, но если бы я имела привычку говорить о тебе гадости, эта привычка тоже была бы злом.
– Так ты же только этим и занимаешься, – проговорил Брунетти, заставляя себя улыбнуться.
– Нет, Гвидо! Я могу говорить гадости тебе.Это совсем другое дело. А о тебе я никогда не позволю себе сказать ничего дурного.
– Потому что это бесчестно?
– Вот именно, – сказала она, улыбаясь.
– А говорить гадости мне в лицо, стало быть, не бесчестно?
– Конечно нет. Особенно если это чистая правда. Потому что это ведь остается между нами, Гвидо, и ни один посторонний ничего об этом не узнает.
Он протянул руку и взял бутылку с граппой.
– Знаешь, а мне все трудней проводить эту грань.
– Между чем и чем?
– Между преступлением и злом.
– А почему так происходит, как ты думаешь?
– Точно не знаю. Может, потому, что, как ты сказала, мы уже перестали верить в старые ценности, а новых пока не нашли.
Она кивнула, обдумывая его слова.
– Все старые правила больше не действуют, – продолжал он. – Все пятьдесят лет, с тех пор, как кончилась война, мы не слышали ничего, кроме лжи.