Той женщине, что смотрела на Миловидову из зеркала, любое царство было впору.
И Миловидова поднялась и окинула замухрышку Зурина уничтожающим взором.
– Ой, мудрец! Ой, до чего головушка-то разумная! Да откуда вам знать, сколько мне чего нужно?!
– Сильна… – пробормотал Зурин после паузы, почесывая в затылке; он впервые узнал Алену такой. – Грешил я, что Сергей лыжи навострил, но теперь по тебе вижу, что… да-да… Гляди, баба, пожалеешь! Не доводи до крайности!
– Нет у меня денег. Обыскивайте!
– Где ж они, интересно, есть? Или Митька увез?
Алена ответила с наглой ленцой:
– Если Митя что увез, с него и спрашивайте.
– Так. Издеваешься. Ты у меня под вышку пойдешь, стерва этакая!
– Ну уж… Ведь Горобец-то сознался! – Миловидова победоносно прошлась перед Зуриным, покачивая бедрами. – Извинитесь-ка за «стерву», Петр Иваныч.
Зурин от такого заявления потерял почву под ногами и сорвался почти на слезливость:
– Я тебя вот такой девчонкой помню… Ну ладно, ну подавись – извини… Аленушка, хоть ребят моих пожалей, если совести нету! – И, ужасаясь, простонал: – Я третий месяц на зарплату живу!..
* * *
Валетный сидел в милиции, собрав все свое мужество, сколько его нашлось в пугливой, не привыкшей к испытаниям душе. Он взбадривал и заклинал себя не потеряться, не поддаться на уловки Знаменского, не сболтнуть ни крошечки лишнего. И не бояться, не бояться, не бояться, ведь ни сном ни духом не виноват он в убийстве Миловидова! А что разговор пойдет о Миловидове, не о фабричных делах, казалось несомненным: фабрикой Знаменский и занимался на фабрике, фабричных в милицию не таскали.
Чтоб Алене провалиться! Чтоб ее, гадину, вместо Сергея!.. Ну зачем натравила следователя, сумасшедшая баба? Ведь он, Валетный, не только невинен – сам от исчезновения Сергея в диком убытке! И ничего о нем не знает – о живом ли, о мертвом. Вот! Это тоже надо крепко помнить: о живом Миловидове он ничегошеньки не знает. Приехал, жил тут, работали вместе, знакомы, конечно, – все. Больше ни во что не вдаваться!
И держаться вежливо, разумеется, но боевито. Как Зурин велит: уши не прижимать!
Настроившись подобным манером, Валетный выступил было с протестом:
– Я удивлен, товарищ Знаменский. Время вечернее, ко мне только-только гостья – и вдруг сотрудник в штатском и почти что «пройдемте»!
Знаменский (в отличном расположении духа) поцокал сочувственно языком:
– Прошу прощения. Загорелось вас увидеть.
– Что за спешка? Уже не говоря, что пострадала честь женщины, но и я лично имею право на отдых после трудового дня. Даже записано в конституции, насколько понимаю, право на отдых ну…
– После трудового дня, – договорил Пал Палыч, окончательно развеселившись, – умного человека приятно послушать. Но вот представьте – сижу я в гостинице и думаю: сколько можно возиться с этой фабрикой? Тоска смертная! Надо, думаю, позвать умного человека и попросить по-хорошему: сделайте милость, расскажите, пожалуйста, как вы воруете? Умный человек – если умный, – он мне расскажет, а за чистосердечное признание снисхождение полагается. Дальше – как суд решит, а пока пусть спит дома, дам принимает.
У застигнутого врасплох Валетного отвисла челюсть. Выходит, не про Миловидова речь?! И все его боевитые приготовления впустую? Мать честная, что делать?!
Между тем Пал Палыч достал Мишу и Машу и усадил справа и слева от себя на столе.
– Вы следите за моей мыслью, товарищ Валетный?
Куклы для Валетного – словно удар под дых.
– Я?.. Да, я… я слежу…
– Отлично. Но кого же, думаю я, позвать? И вспоминаю, что есть на фабрике начальник ОТК. Светлая голова. И я зову вас. Вы, я уверен, должны все понять. А, Илья Петрович?
– Нет, я… Я не понимаю, что я должен понять…
– Я подскажу. Мы вот втроем подскажем.
Извини, Машенька, я с тебя юбочку сниму. Не стесняйся, здесь все свои, тем паче, Илья Петрович уважает честь женщины. – Пал Палыч посмотрел юбочку на свет. – Ба, сколько дырочек рядами! Что ты говоришь, Машенька? Брак? Ясно, ясно, барабан неровно тянул и зубчикам продырявил… Вот обида! А что у Миши? Брючки из «морской волны». Модные у тебя, Миша, брючки, но какие-то сбоку разводы. Как это называется? Правильно, непрокрас. Где же вас так одели, ребята? Не слышу. Неужто на здешнем комбинате? Стыд и срам! – наконец Пал Палыч обратил внимание и на Валетного: – Объясните, пожалуйста, Илья Петрович, как вы поступаете с бракованной тканью?
Тот беспомощно молчал, уставясь на Мишу с Машей.
– Товарищ Валетный, мы с детишками к вам обращаемся.
– Ко мне?.. Неисправимый брак мы вырезаем… – пролепетал Валетный. – Остатки идут в лоскут…
– Очень занимательно. Этот лоскут сортируется?
Валетный прокашлялся.
– Сортируются, – обреченно подтвердил он. – До двадцати сантиметров брака на квадратный метр считается мерный лоскут. Больше двадцати – весовой лоскут.
– Слышите, ребята? Сейчас мы во всем разберемся. Итак, мерный лоскут и весовой лоскут. Их дальнейшая судьба? Ну-ну, смелей, Илья Петрович!
– Да… сейчас… Мерный сдаем в бытовку. Весовой – во «вторсырье». Или списываем на обтирочные концы.
– Ага. Понимаешь, Машенька, в хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Что ты говоришь? Вы слышите, Илья Петрович?
– Я?.. Нет, я…
– Она говорит, на юбочку пошел не мерный, а весовой лоскут, который вы сами списали на обтирочные концы. Это, Машенька, серьезное обвинение. Ах, у тебя есть и накладная? И у Миши тоже? Посмотрим… – Пал Палыч выдвинул ящик стола, достал накладные. – Вот видите, Илья Петрович, и свидетели налицо и вещественные доказательства. А вы человек умный.
– Я?.. – Умный человек был на грани истерики; хоть бы сколько-то, хоть сколько-то оправдаться! – Я ничего не делал, поверьте! Только подписывал брак! Я мог ошибиться! Войдите в мое положение, Пал Палыч!
– Могу предложить единственное спасательное средство – абсолютную откровенность.
– Да, я расскажу… Меня втянули. Это Миловидов виноват! Меня заставили! Миловидов и Зурин. Они нарочно гнали на перекрас, чтобы запутать учет. И в сушилке делали перекал на барабанах, если было куда пристроить брак… Я и денег-то не видел. Копейки, честное слово. Ну, рубли… Все шло через Миловидова, все расчеты, реализация – все!
– А как вывозилось то, что отрезалось от рулонов?
«И про это знают!» – ужаснулся Валетный.
– Вместе с лоскутом… – прошептал он.
Деталь ложилась точно в версию: «левые» рулоны не проходили через фабричный склад, так как лоскут отгружали прямиком из сушильного цеха.
– Так-ак. Чрезвычайно полезно поговорить с умным человеком… А что вам известно о судьбе Миловидова?
– Мне?.. – Опять все в голове кувырком. – Но… его же, говорят, Горобец кокнул? А может, Митька-киномеханик с Аленой на пару… Я ничего не знаю! Если Алена на меня наклепала – все вранье! Он приезжий, ну работали вместе, были знакомы, конечно, но больше никаких отношений… – это полезли первоначальные заготовки. Валетный сообразил, что запутался, и умолк.
* * *
Назавтра Горобца, не верившего своему счастью, освободили из-под стражи.
– Не в обиде на нас? – спросил Пал Палыч.
– Что вы! Я когда в КПЗ рассказывал, что и как, мне говорят: «Хана тебе, дядя!» Спасибо, что разобрались.
И он нерешительно двинул вперед правую руку. Знаменский охотно подал свою, стерпел крепкое до хруста пожатие.
Совсем иной человек стоял перед ним посреди кабинета. Будто даже похорошевший, хоть и небритый. Неведомо, надолго ли «иного» хватит, не до первой ли рюмки.