Кроме того, нюансы хорошо обдумывать на привале. Мой же привал еще не наступил.
Часто оглядываясь, я зашагал, спеша покинуть роковую улицу. Места были чужие, но знакомые (хорошая фраза, верно?), а потому, уверенно обогнув каменного Бажова, я пролез сквозь отверстие в чугунной ограде и углубился в аллеи городского парка.
Глава 9 Тяготы Бытия и Жития…
Сначала я даже не понял, что он делает. Опираясь о древесный ствол, человек пытался присесть и каким-то вычурным движением гладил траву. Так учитель танцев, покачивая кистью, управляет кружением пар. Но на учителя танцев этот великовозрастный, обряженный в костюмную тройку юннат отнюдь не походил. Подобно механическим манипуляторам, пальцы его смыкались, захватывая траву, вырывали ее целыми клочьями и слепо подносили к лицу. Всякий раз человек удивлялся, что опять поднял что-то не то. В конце концов, изогнувшись всем телом, неимоверным усилием он выудил из травы очки — вполне солидные с оправой из желтого металла, радостно и громко икнул.
Мне стало все ясно. Интеллигенция. Причем в финальной стадии своего умственного декаданса. Наверняка какой-нибудь доцент или как минимум кандидат. Отметил день рождения какого-нибудь Лобачевского и с непривычки сомлел. Это тоже было до боли знакомо, и ноги мои сами собой сошли с тропы. Придержав мужчину за плечи, я помог ему напялить на нос очки. Он мутно попытался сконцентрировать на мне взор и в два присеста родил:
— Пси… Псибо…
Смеяться не следовало. По себе знаю, иной раз в подобном состоянии одно слово — уже подвиг. А в его ученой головушке было наверняка тесно от многостраничных интегралов и дифференциалов, от пси и сигма констант.
— Соберись, кандидат! — я осторожно похлопал его по спине. — Домой, парень! Нах хаус, ферштейн? Тебе надо домой!
Голова его мотнулась, изображая понимание. Что и говорить, парень был головастый.
— Проваляешься тут ночь на травке, поясницу застудишь, — продолжал я стращать мужчину. — А в пояснице, считай, все самое важное — почки, селезенка, пузырь мочевой. Так что ноги в руки — и геен нах хаус!
— Дак ведь это… Ихь хабе, на-ко… — пробормотал этот полиглот и, оторвавшись от березки, робкими шажками вставшего впервые младенца заковылял по грешной земле.
— Нах хаус! — повторил я голосом доброго наставника, вмораживая эти слова в память кандидата, словно машинную программу.
На миг возникло искушение проводить человечка до дома, но тотчас нашлись и свои серьезные возражения. Во-первых, представилась дородная женщина в фартуке, поджидающая своего ненаглядного со скалкой в руке, а, во-вторых, на меня снова могли налететь лихие разбойнички, и в таком случае я просто подставил бы этого бедолагу под чужие пули. В общем пусть себе бредет, а там уж как судьба распорядится. Приведет в лоно семьи да еще в очках и с часами, значит, так тому и быть, — значит, хороший человек и есть у него наверху ангел-хранитель. А нет, так и я не сумею ничем помочь.
Отвернувшись от уходящего зигзагом кандидата, я вновь возвратился к собственным проблемам. Сторонние судьбы нередко преподносятся для сравнения — грешникам на зависть, праведникам на печаль. Вот и захотелось чуточку опечалиться, озадачить себя маленьким вопросом: плохой я человек или хороший? Потому что, если хороший, то не совсем понятно — почему на меня свалились все эти напасти? А если плохой, то что же такого ужасного я совершил?
Впрочем, проступков в моей жизни хватало. Те же учителя количеством не менее дюжины не раз и не два заявляли, что перед ними не просто маленький забияка, но самый настоящий садист.
К слову сказать, искомые садистские наклонности во мне усматривали многие люди, хотя за все свои отроческие годы я не придушил ни одной кошки, не расстрелял из рогатки ни одного голубя и ни одного воробья. Я и на крики учителей предпочитал отвечать скорбным молчанием, отчего их начинало попросту трясти. Они срывались на визг, размахивали в воздухе указками и кулаками, а я продолжал безмолвно глазеть на них, что, вероятно, истолковывалось, как хамство высшего пилотажа.
Был случай, когда уже в студенчестве, нас за какую-то чепуху принялся разносить руководитель практики. Все дружно отпирались, кое-кто откровенно посмеивался, я же молчал и просто глядел на инженера, что довело его до высшей степени накала. Остановившись напротив меня и опасно раскрасневшись, он принялся читать мне мораль — да так грозно, что я почти уверился в скорой потасовке. Помню, даже мои друзья были крайне удивлены, что из всех студентов инженер выделил именно меня — самого скромного и молчаливого. Хотя, возможно, в чем-то он был прав. Не удостаивать собрата ответом — тоже по-своему жестоко. Оттого и сыпались на мою голову шишки от разновеликих начальников. Набычившись, я молчал, и мое молчание истолковывали, как надменную грубость.
Уже много позже я понял, что меня подводили глаза. Они от природы не умели лгать, не умели сохранять нейтральное свечение, и люди это, конечно, видели…
Споткнувшись, я чуть было не рухнул на землю. Пройдя еще несколько шагов, снова зацепился ногой. Присев, я пошарил рукой. Какой-то шутник, должно быть, сменив катушечный магнитофон на кассетный, пробежался по парку, петляя между деревьями, на ходу разматывая глянцевую ленту. Да и куда, прикажете, ее девать? Две больших катушки — уже километр. В данном же случае катушек, верно, хватало. Местами хитросплетение магнитной пленки напоминало гигантскую паутину. Уже начинало смеркаться, но эту поблескивающую мишуру было еще хорошо видно.
И вспомнился рассказ приятеля о растяжках, которые они с тщанием высматривали в джунглях чужой страны. Самое последнее дело — зацепить ногой такой проводок. Потому как не знаешь, что последует в следующую секунду — откуда и чем рванет. Если это обычная граната, то есть шансы нырнуть в кусты и отползти подальше, но чаще они натыкались на мины-лягушки или шариковые мины направленного действия. Первая умело калечила, вторая в состоянии была в один миг положить добрых полроты. Что и говорить — в сфере убиения себе подобных человечество достигло многих блистательных вершин, и неизвлекаемые мины превратились в первую беду любой войны — прежде всего потому, что гвоздили всех без разбора, начиная от любопытных детишек и заканчивая почтенной старостью. Пуля — дура, а мина — стерва, и, вдосталь покатавшись по горячим точкам, приятель стал первым из первых пацифистов, люто возненавидев политиков и генералов. Думаю, попади он ногой на такую пленочку, реакция его была бы соответствующей — нырок в сторону и очередь от бедра по кустам. У меня, по счастью, подобных рефлексов не было, — я не покатился кубарем по земле, не выхватил пистолетика и даже ругаться вслух не стал. Грудью, животом и ногами я продолжал переть вперед, словно бульдозер, разрывая хрусткую ленту. Я зверски устал и я хотел спать. А потому продолжал бездумное движение, подыскивая себе место для ночлега. Это было не столь просто, однако, в конце концов, подходящее место я все же нашел…
* * *
Полуразвалившаяся беседка с лавочкой обещала вполне приемлемый покой. Вечер был теплый, и замерзнуть я не боялся. Куда больше я боялся людей, — потому и навестил этот заброшенный парк, потому и забрел в самый отдаленный его уголок.
Мятый пиджак — первый признак неблагополучия, и потому свой пиджак я аккуратно снял, использовав в качестве одеяла.