В трудные минуты жизни у меня всегда оказывалось достаточно мужества и сил для борьбы. А борьба в то время была не на жизнь, а на смерть.
В 1920 году по желанию детей мы перебрались с первого этажа в большую квартиру в восемь комнат на третий этаж того же дома. Такая большая квартира дала нам всем возможность устроиться очень удобно. И пока Николай Арнольдович, выйдя в отставку, не потерял права на эту прекрасную квартиру военного ведомства, мы продолжали жить все вместе.
Возвращаюсь к нашим булочкам. Раз как-то нас предупредили, что к нам придут с обыском. Мы разнесли запасы муки по знакомым, целую неделю не пекли, ожидая гостей. Особенно тревожно было ночью. Но все обошлось благополучно, никто не пришел, и все пошло по-старому.
Каждый шаг няниной геройской работы требовал неустанного внимания и управления. Она, например, никогда не могла понять, что, если мука дорожает – а она дорожала все время – то и булочки надо продавать дороже. Каждый такой случай она рассматривала с точки зрения покупателя, жалела его, скандалила и уверяла, что такие дорогие булочки никто не будет покупать. «Тогда мы прекратим это дело и придумаем что-нибудь другое», – говорила я.
Это тоже была борьба. Меня очень утомляло и раздражало ее упрямство и неспособность понять азбуку торгового дела.
Нянины булочки славились во всем районе. У нас появились покупатели, которые сами в определенный час приходили за булочками. Между ними был известный художник Эберлинг , живший напротив нас. Он обычно приходил за булочками утром, когда я была на работе, мы с ним не встречались. Художник видел моих дочерей и высказывал няне восхищение их наружностью. Как-то летом он просил меня через няню разрешить Олечке позировать ему в какой-то его картине из греческой жизни. «Старшая ваша барышня красивее, но мне для моей картины нужна вторая», – сказал он няне. Предложение было очень лестное, но через несколько дней я уезжала в служебную командировку в Гдов и, разумеется, брала с собой девочек. До отъезда мы с Олечкой один раз были у художника, по его приглашению. Затем мы уехали, и тем дело и кончилось.
Я считаю, что в этот тяжелый период нашей жизни, когда кругом люди умирали голодной смертью, наша няня вела себя геройски. У нас всегда был какой-то обед, сделанный на заработанные няней деньги. Кроме булочек она делала очень вкусные меренги и тоже продавала или меняла их на улице.
В это время я не была единичным явлением, пробуя свои силы на новом поприще торговли. Многие интеллигенты, выбитые из строя жизни, доставали какими-то путями разрешения на открытие ресторанов и кафе. Но не хватало навыков, уменья организовать и вести торговое предприятие. Да и время было трудное. Все эти учреждения возникали и лопались, как мыльные пузыри.
В одно из таких маленьких кафе на Кирочной, как раз напротив Воскресенского проспекта, я и обратилась с предложением поставлять ежедневно свежие меренги. Хозяин, бывший полковник и его жена, изящная дама, стоявшие за прилавком, согласились. Недели через две полковник спросил меня, не хочу ли я взять на себя полностью ведение кафе. При этом поставил условием, что его семья будет поставлять нам ежедневно свои изделия. Моим девочкам очень понравилась мысль иметь свое кафе, и они уговорили меня согласиться. Но очень скоро мы поняли, что это дело хлопотливое и невыгодное. Дочери мои учились, я служила, и нам приходилось оплачивать человека для постоянного прибывания за прилавком. Место было не бойкое, торговля шла плохо. Хитрый полковник оказался в выгодном положении. Мы были обязаны ежедневно брать и оплачивать его товар, а его неохотно покупали, и он нам был не нужен. Кроме того, это дело было рискованное и даже опасное в то неустановившееся время.
Однажды вечером мы отпустили нашу продавщицу и остались втроем, я и две старшие дочери. Было поздно, надо было запирать кафе и идти домой. Только что мы закрыли дверь на улицу, как к еще освещенному кафе подошла группа сильно подвыпивших молодых шалопаев и стала стучаться, прося впустить их. Хорошо, что моя старшая дочь Наташа быстро догадалась запереть вторую дверь на двор. Постучав в одну дверь, хулиганы нашли вторую и стали ломиться в нее. Помнится, мы потушили свет и сидели тихонько в темноте, порядком перетрусив. Все обошлось благополучно. Хозяин кафе был взбешен, когда я вернула ему ключи от кафе и категорически отказалась вести торговлю. Он был рад, что нашел дураков, и думал прибрать нас к рукам всерьез и надолго. Полковник скандалил, старался уверить меня, что, разрывая наше соглашение, я поступаю нечестно. Странные были у него представления о честности.
Немного спустя мои старшие дочери работали продавщицами в ресторане того же типа, открытого на Невском группой интеллигентов. Но и он просуществовал не больше месяца.
Разумеется, ни нянины булочки, ни пирожные не включались в нашей питание. Мы ели конину, лепешки из кофейной гущи. Хлеб доставали с трудом и в очень ограниченном и количестве.
Вспоминается сочельник 1918 года, мои именины. У нас были гости. Мой кузен Всеволод Исидорович с женой, вскоре покинувшие Петербург, и Наташина подруга по гимназии, где они пробыли вместе два года – Лида Павлова. Эта семнадцатилетняя девочка была дочерью хозяина знаменитого тогда «Зала Павловой» на Троицкой. В 1918 году она была ученицей балетной школы. Окончив ее в первые годы революции, она вышла замуж и вместе с мужем эмигрировала в Париж, где у нее были родственники матери-француженки. Там ее ждало даже небольшое наследство, доходы с маленькой табачной лавочки. Она была некрасивая, но очень изящная. Думается, что в Париже ей, как ученице лучшей в мире балетной школы, был обеспечен большой артистический успех.
В тот вечер мы хорошо накормили своих гостей. Няня состряпала нам великолепный именинный ужин. Она где-то раздобыла ржи и сделала из нее большую кастрюлю каши. Постное масло было тогда из доступных продуктов питания. Из картофельной шелухи с небольшой примесью муки был подан громадный пирог, начиненный кониной. Чай бы сервирован с сахарином и лепешками из кофейной гущи тоже на сахарине.
Благодаря няниным стараниям мы каждый день имели какую-то еду. Пирог из шелухи не был для нас редкостным кушаньем, как для наших совершенно изголодавшихся гостей. Не знаю, имели ли явства, подаваемые на пиршествах Лукулла, такой успех, как наш ужин. Главное, всего было много, все наелись до отвала. Лиде Павловой сделалось дурно, но пролежав часок в полном покое на Наташиной постели, она объявила, что все прошло благополучно. Всеволод Исидорович, всегда корректный, просил разрешения расстегнуть жилетку.
Мы все сильно исхудали, но не падали духом. Гимназия Таганцевой, как частная, прекратила свое существование. Оля и Нина, вместе со всеми учащимися девочками, влились в Тенишевское училище .Образовалась новая смешанная школа. Наташа в 1918 году окончила Екатериненский институт и вместе со своей подругой Вероникой Мец поступила воспитательницей в детский дом, организованный педагогом Березовым. Последний год в институте девочки пользовались большой свободой. Помнится, Наташа жила дома и только ходила на занятия в бывший Павловский институт. У нашей красивой Наташи появилось много поклонников. Ее прозвали мадонной. «Пойдем поклониться мадонне», – говорили молодые люди.
Воспитательницей она пробыла очень недолго, в начале 1919 года вышла замуж за секретаря Андреевой (в то время жены Горького) Сережу Васильева . Теперь он кинорежиссер, прославившийся постановкой фильма «Чапаев». Тотчас после свадьбы молодые уехали в Одессу, куда Сережа получил назначение. Ему было 19 лет, ей 18. Молодые, красивые, влюбленные, на них любо было смотреть. Грустно было расставаться в такое беспокойное время. Но в Одессе они пробыли недолго и через два года опять были с нами. Наташа ждала ребенка и к моменту родов хотела быть со мной. Они возвращались в теплушке, баз малейших удобств, чем были вызываны преждевременные роды. Пришлось остановиться в Харькове, где Наташа произвела на свет мертвого мальчика. Какой внук был бы у меня теперь.
Большая часть ГАУ переехала на работу в Москву. В Петербурге осталась небольшая группа служащих. Эти остатки крупного учреждения были переброшены из большого здания на Литейном, с пушками у входа, в один из домов ГАУ угол Моховой и Сергиевской. Вот там и началась моя служебная карьера. Работа делопроизводителя, на которую я нанялаась, очень скоро расширилась общественной нагрузкой. К нам в кладовую ГАУ изредка поступали то съестные припасы, то промтовары. Мне, вместе со старшим дворником здания, было поручено хранение и распределение этих благ земных. Распределялось все по строго демократическому принципу – всем поровну. Помню, однажды мы получили громадное количество осетрины, каждому досталось по двадцать фунтов. Был сильный мороз, и пока я дотащила до дому замороженную рыбу, отморозила себе руки. Я с ужасом смотрела на свои белые пальцы, стучавшие друг о друга как совершенно посторонние для меня предметы. Ледяная вода из-под крана привела их в нормальное состояние. Зато как хорошо мы полакомились этой превосходной рыбой! Но что бы мы ни ели, тоска по хлебу никогда не покидала нас в то голодное время. В другой раз кладовая получила большую партию ботинок. После распределения оказалась лишняя одна дамская пара. Наш начальник В.И. Рукавишников заявил, что он берет эти ботинки для супруги. Но я запротестовала. «Давайте устроим лотерею». Сказано-сделано. Ботинки достались все-таки Рукавишникову, это уж судьба. Но он не забыл моего поступка, и, когда через два-три месяца произошло сокращение штатов, я была уволена. Меня давно звали в Комиссариат просвещения на работу, более живую и интересную, я не знала, как уйти из ГАУ. Увольнение как нельзя лучше устраивало меня. В Наркомате на Казанской я получила место секретаря дошкольного отделения.
Светлым воспоминанием о ГАУ осталась у меня встреча и, правда, очень недолгая совместная работа с Ольгой Георгиевной Казико . Она только что кончила гимназию и пока что, уже мечтая об актерской работе, тоже сидела в ГАУ за какими-то счетными книгами. Ольга Георгиевна – одно из самых милых существ, когда-либо встретившихся на моем жизненном пути. Она, между прочим, показывала мне гимназический альбом, в котором все подруги по классу написали ей что-нибудь на память. Эти тридцать теплый хвалебных гимнов могли быть адресованы только девочке, обладающей исключительно хорошими качествами. Через несколько лет увидела ее на сцене уже известной актрисой.
В 1918 году при ликвидации Екатерининского института, который заканчивала моя Наташа, в нем было проведено два-три родительских собрания. Не помню вопросов, которые обсуждались, но мне случилось познакомиться там с дамой из нового для меня мира. Покойный отец моей новой знакомой был крупным банкиром. Воспитывалась она в большей роскоши, говорила свободно на трех иностранных языках. Была очень красивая, моложавая, еще сохранила прекрасные туалеты. Муж ее, тоже покойный, занимался при жизни вопросами геральдики. Сама она, умная, дельная, после смерти мужа продолжала его дело. Очевидно, материально помогла ей мать, обладательница большого количества бриллиантов. Красивая дама рассказала мне между прочим с большой простотой и искренностью, как она устраивалась, когда ей бывали нужны деньги. Она особенно в них нуждалась для ежегодных поездок заграницу. В Петербурге до революции жил человек, необычайно богатый. Имя его было Митька Рубинштейн . Перед поездкой заграницу моя знакомая обращалась письменно к секретарю Рубинштейна, прося свидания с его хозяином. Секретарь присылал ей ложу в театр, куда приходил Митька. Свидание заканчивалось в отдельном кабинете ресторана. По окончании свидания она получала чек в 1000 рублей. Моя собеседница уверяла, что так поступали многие красивые и шикарные женщины Петербурга.