Биологическая связь между матерью и детьми, по моему мнению, не прекращается. Буря застала меня вне дома. Я вымокла и вернулась домой в необъяснимо тяжелом, подавленном состоянии. Я прошла сразу в комнату Николая Арнольдовича и заявила: «Случилось несчастье». Удивленный моим трагическим видом и словами Николай Арнольдович посмотрел на меня и шутя сказал: «Какое несчастье, ты попала под трамвай, что ли?».
После бессонной ночи, утром 23 июля я написала Оленьке открытку, в которой вместе с поздравлением сообщала, что из-за скверного настроения не могу поехать к ней на именины. Письмо это я так и не успела отправить. Часа в четыре мне позвонили по телефону, спрашивая: «Когда возвращается Наташа из Кронштадта, нет ли у меня о ней сведений, не читала ли я сегодняшнего «Вечернего Ленинграда»?». Встревоженная, через минуту я была на углу, купила «Вечерку». Там был портрет Наташи и статья о ее гибели. Тут меня подхватили и привели домой. Кругом все уверяли, что газеты часто ошибаются, и сведения еще нуждаются в проверке. Но у меня не было никаких сомнений, я твердо знала, что моей дочери нет на свете. Ужасные дни сменялись еще более ужасными ночами, когда после часа-другого сна каждое пробуждение сопровождалось необычайно острым болезненным сознанием утраты. Большим утешением была для меня в эти тяжелые дни моя дочь Оленька, которая в течение месяца ни на минуту не оставляла меня.
Шесть дней шли безуспешные поиски трупа. Горе усугулялось мыслью, что останки бедной Наташи носятся бесприютно по морским пучинам. Вспоминались однородные переживания Герцена, когда где-то в далеком море утонули его мать и сын. На седьмую ночь к нам позвонили из Кронштадта. Туда приплыл труп женщины. После нескольких чрезвычайно тяжелых звонков и опознавательных вопросов и ответов было установлено, что это труп моей дочери. На следующий день гроб с тем, что от нее осталось, был доставлен в Ленинград и поставлен на сутки в помещении театра на Литейном. Прощание происходило под чудесные траурные марши оркестра Филармонии. Могила ее находится на Смоленском кладбище.
За несколько лет пребывания Наташи в театре Грановской мне, конечно, часто случалось бывать там на спектаклях. Грановская, несколько суховатая и неприветливая в жизни, очаровывала меня на сцене. Несмотря на возраст, близкий к моему, эта прекрасная актриса до сих пор с большим и
Наталия Николаевна Вейтбрехт (фото М.С.Наппельбаума).
заслуженным успехом выступает на сцене Большого Драматического таетра имени Горького. Когда в те годы я шла смотреть пьесу с ее участием, я наверное знала, что получу наслаждение. Уходя из театра, я всегда уносила какую-то теплоту на сердце от ее всегда несравненной, талантливой игры.
Моя Наташа, очень творчески одаренная от природы, мало работала над своими ролями. Слишком захватили ее успехи красивой, элегантной женщины. Но последний год своей жизни она очень изменилась, стала серьезнее, с большим увлечением принялась перерабатывать свои старые роли и
работать над новыми под руководством тогдашнего директора театра Грановской, опытного театроведа тов. Шатова. Успехи она сделала необычайные. «Еще один год такой работы, – говорил мне Шатов, – и ваша дочь будет знаменитой актрисой». В последнюю зиму она дублировала Грановскую. Я помню ее волнение, когда эта честь впервые выпала на ее долю. От природы она отличалась большой скромностью и всегда преуменьшала свои возможности. Несмотря на любовь к Грановской посетителей ее театра, появление вместо нее красивой молодой актрисы, уже известной по исполнению других ролей, было встречено очень тепло. У Наташи былоне сильное, но очень приятное сопрано, при большой музыкальности. Она и ее подруга по театру Михайлова получили приглашение знаменитого опереточного постановщика Феонаперейти с осени в его театр. Наташа с большой радостью приняла предложение, но судьба распорядилась иначе, преждевременно оборвав ее красивую молодую жизнь. Разойдясь с первым мужем Васильевым, Наташа по сцене сохранила его фамилию.
В июле мы похоронили Наташу, а 1 октября, согласно новому декрету, нам надлежало немедленно освободить нашу прекрасную квартиру. Дело в том, что Николай Арнольдович был в отставке и не имел права занимать жилплощадь военного ведомства. Согласно тому же декрету мы не получали жилплощади гражданского ведомства взамен отдаваемой. Все мы разбрелись в разные стороны. Николай Арнольдович переехал в квартиру своей жены, которая давно оберегала там для него комнатку. Николай Константинович выселил к матери свою парализованную бабушку, освободив для меня ее очень хорошую комнату в доме, где когда-то жили его родители (ул. Восстания, 1/39). В этой комнате я проживаю до сих пор.
В январе 1932 года, в момент моего въезда в эту комнату, окно ее выходило одной половиной на Невский, другой – на здание Знаменской церкви. Против моего окна было небольшое церковное окошечко, через которое виднелись огоньки свечек, теплившихся у икон. В пасхальную ночь, глядя в окно, я могла наблюдать величественное зрелище нескольких сот молящихся, стоявших с зажженными свечами около церкви за оградой. Совсем театральное впечатление получалось, когда ровно в 12 часов ночи священник в полном облачении выходил из церкви к народу, произнося слова: «Христос Воскресе!», и вся громадная толпа отвечала ему: «Воистину Воскресе!». Затем начинался крестный ход вокруг церкви.
Хотя я не верила ни в бога, ни в обряды, но я любила в эту ночь наблюдать за всем, что происходило под моими окнами.
Но этим и закончились положительные стороны близости церкви, совершенно не искупающие малого количества солнца, попадавшего в мою комнату.
В 1938 году до жильцов дома дошли слухи, что церковь собираются ломать и на ее месте строить пятиэтажное здание гостиницы. Тогда уж к нам не попадет ни единого солнечного луча. Эта перспектива нас не устраивала, но не стоило огорчаться, пока все было в области слухов.
Но вот в июне 1941 года, почти накануне объявления войны, жильцы нашего дома, окна которых выходили на церковь, получили предписание такого-то числа от 12 до 2 часов ночи покинуть свои помещения ввиду намеченного на это время взрыва церкви. Когда я, согласно приказу, в ту памятную ночь вышла на двор, там кучка людей обсуждала вопрос, как лучше в данном случае – открыть окна или оставить их закрытыми. Первое разрешение вопроса казалось мне правильнее. Я вернулась домой и открыла окно, затем вынесла стул в переднюю и уселась, спокойно ожидая событий. Около 2 часов ночи произошел взрыв. Создалось такое впечатление, будто наш громадный дом подпрыгнул. Боже, в каком виде я застала комнаты! Пыль стояла столбом, трудно было что-нибудь разглядеть. Но скоро пыль осела, и часа два пришлось приводить комнату в такое состояние, чтобы можно было лечь спать. Перед окном оказалась разваленная громада церкви. Это место было приведено в порядок только в 1945 году, когда силами трудящихся здесь был разбит сквер с клумбами и дорожками, с зелеными лужайками. Трудно переоценить, насколько выиграла теперь моя насквозь солнечная комната с видом на сквер и на Невский.
Черкасовы с няней с конца 1931 года до 1934 года трижды обменивали комнату, переехав сначала на Петроградскую сторону, затем на Морскую, потом на Басков пер., пока не получили прекрасную квартиру в правительственном доме на Кировском пр., 26/28. Все эти годы они жили, нуждаясь в самом необходимом. Особенно плохо жилось им на Морской, там у них бывали совсем плохие дни. Иногда придешь к ним, а няня шепчет: «Евгения Алексеевна, нет ли у Вас немного денег, сегодня мы без обеда». Из своего тоже тощего кошелька я доставала несколько рублей, и няня шла купить что-нибудь поесть для своих хозяев...
Как-то супруги Черкасовы и я пошли в кино «Баррикада» против их дома. Перед сеансом администрация предложила премировать билетами в свой театр того из зрителей, кто назовет правильно больше фамилий постановщиков фильмов, шедших за последние годы. Мой зять безошибочно назвал всех постановщиков, и ему были вручены в порядке премии два билета в кинотеатр на следующий новый фильм. Он уже снимался в нескольких картинах, но был еще мало известен как киноактер.
Помнится, популярность его началась с роли Паганеля в фильме «Дети капитана Гранта» Вспоминается и газетная статья Льва Кассиля, в которой он звал всех идти смотреть Черкасова в этом фильме и слушать его песенку «Капитан, капитан, улыбнитесь...». Популярность Черкасова вспыхнула сразу после появления этого фильма на экране. Об этом можно судить по такому факту: еще не успел фильм сойти с экрана, и песенка широко разошлась по Союзу, когда Николай Константинович с Ниной однажды отправились на каток. С первого момента их появления громкоговоритель возвестил: «У нас на катке находится Черкасов. Сейчас будет исполнена его песенка "Капитан, капитан... "». Это произвело сенсацию, Николай Константинович был немедленно окружен толпой катающихся. Пришлось уйти с катка, не покатавшись.
В квартире на Басковом, когда уже загоралась заря его мировой славы, Николай Константинович как-то пожаловался мне: «Если бы Вы знали, какое у меня последнее время скверное настроение – вот здесь (он дотронулся до того места, где у нас находится солнечной сплетение нервов) – такое гнетущее состояние, как будто предчувствие какого-то несчастья». С тех пор, когда у меня случаются такие неврастенические подавленные состояния, я уже на примере Николая Константиновича знаю, как мало они связаны с жизнью, и как мало можно верить предчувствиям.
Три месяца прошло со смерти Наташи, когда на еще незажившую рану болезненно легло новое потрясение – ликвидация нашего семейного гнезда. Укладывая и упаковывая вещи, мы с Николаем Арнольдовичем признались друг другу, насколько тяжел для нас переживаемый момент. Правда, пока Николай Арнольдович не привел в полный порядок мою комнату и не вбил последнего гвоздика, он все свободное время проводил со мной. Да и потом он был частым-частым моим гостем, благо мы жили на одной улице. Но все-таки какая-то часть жизни ушла безвозвратно, и мы это сознавали.
Весь последующий год прошел у меня под знаком подавленного апатичного настроения. При переезде из большой квартиры в маленькую комнату я продала за бесценок много книг и по рассеянности оставила в квартире мои драгоценные тетради по искусству и другим вопросам и письма к отцу покойной матери. И когда через несколько месяцев я это обнаружила и пошла забрать их, то нашла шкаф, в котором они хранились, заполненным другими вещами.
Если живущий в комнате видоизменяет ее, придавая ей индивидуальность, то, по моему мнению, и комната, со своей стороны, своим видом, а, возможно, и какими-то укоренившимися флюидами прежних хозяев влияет на нового жильца. Комнатка моя оказалась удивительно уютной, особенно когда я отремонтировала ее, и флюиды, сохранившиеся от добрейшей старушки, бабушки Николая Константиновича, имели на меня умиротворяющее влияние. Но только через два-три года я привыкла и оценила покойи то одиночество, в котором, по мнению Герцена, так нуждается в старости человек.