Не помню точно, в 1932 или 1933 году в Ленинграде открылся ТОРГСИН (торговля с иностранцами), где принимали от населения золотые и серебряные вещи, обменивая их на боны. На эти боны в магазине можно было все приобретать. У меня сохранилось несколько серебряных столовых ложек, это дало мне возможность устраивать вкусные, сытные угощения для моих детей – Оли и Нины с мужьями. Для меня это было большое наслаждение накормить их любимыми кушаньями, что называется, «до отвала». Николай Константинович особенно ценил эти чаепития, потому что они происходили в комнате, где он родился. Шутя, он тогда говорил: «Если мы даже разведемся с Ниной, то все равно я буду ходить к Евгении Алексеевне пить чай».
Прошло два года, и я смогла оказать им через тот же ТОРГСИН гораздо более существенную помощь.
Через два года после смерти Наташи, когда горе немного притупилось, я принялась за изучение итальянского языка. Этот язык был в моем жизненном плане, его знала моя покойная мать. Благодаря близкому родству с французским он оказался для меня настолько легким, что десяти урокой было достаточно, чтобы овладеть им, разумеется, только теоретически. Очень скоро я свободно, без словаря, читала итальянскую художественную литературу. Таким образом, я стала аннотировать иностранные журналы с четырех языков.
В начале 1933 года я поступила на должность секретаря Рабфака Второго Медицинского института. Меня соблазнила, главным образом, территориальная близость учреждения. Надо было только перейти дорогу. Пугал низкий уровень образования учащихся. Сумею ли я подойти к ним? Я всегда могла работать плодотворно только в атмосфере дружеского отношения окружающих.
Мои опасения оказались напрасными. Год, проведенный в стенах Рабфака, оставил у меня самое светлое воспоминание. Удалось мне второй раз в жизни создать какую-то новую работу на пустом месте. Я изобрела особую систему учета учебной жизни студента Рабфака с момента подачи им прошения о приеме.
Директор Рабфака, очень хороший человек и работник тов. Цинберг , с гордостью рассказывал представителям других Рабфаков, как образцово поставлено это дело.
Тотчас же, как я приступила и работе, мне пришлось составлять годовой отчет по Рабфаку. Я составила его согласно законам логики, но, увы, Москва вернула его обратно. Я очень огорчилась, но тов. Цинберг, как всегда спокойный, сказал мне: «Ничего страшного, не волнуйтесь, давайте переделаем».
Через год второй годовой отчет, который я составила, перед моим уходом, был премирован Москвой денежной наградой. Премировал мою работу на Рабфаке и сам тов. Цинберг.
Но главное в моей работе на Рабфаке, о чем я вспоминаю с большой теплотой, это настоящая сердечная дружба со студентами. Почему-то интуитивно я с первого момента стала говорить «ты» этим взрослым парням и девушкам. Им нравилась моя наружностъ – «Вы такая чистенькая, аккуратненькая, мы все хотим быть похожими на вас».
Летом, после выпускных экзаменов студентки, мои друзья, пришли ко мне с детски-наивным предложением – хлопотать, чтобы я перешла с ними секретарем в Медицинский институт. «Мы не хотим расставаться с вами». Я разъяснила девочкам нежизненность их предложения, но была очень расстрогана.
Вспоминается трагический случай с одним из студентов Рабфака. Среди слушателей было много нацменов. Один из них часто приходил ко мне и жаловался, что у него нет обуви, он ходит в каких-то опорках. Так он был трогателен со своими жалобами, совсем, как больной ребенок, мне так хотелось помочь ему.
Велика была моя радость, когда я узнала, что Рабфак получил для раздачи студентам пять пар ботинок. Дошло это известие и до моего протеже. Он пришел ко мне сияющий и просил похлопотать за него. Я отправилась к Цинбергу, уверенная, что мне удастся мое правое дело. Но разочарование было полное! Цинберг получил инструкцию о выдаче ботинок только отличникам учебы. Как я ни убеждала его пожалеть молодого человека, он был неумолим. Пришлось возвратиться с печальной вестью и сообщить о бесплодности своих хлопот.
Ничего не сказав, мой нацмен круто повернулся и ушел, очевидно, решив привести в исполнение уже принятое решение. Его больше не видели ни на Рабфаке, ни в общежитии. Бедный мальчик кончил жизнь самоубийством.
Комиссия, прибывшая на Рабфак для выяснения причины его самоубийства, установила, что у молодого человека был неудачный роман, а неполучение ботинок послужило лишь последней каплей, переполнившей чашу.
Моя секретарская работа на Рабфаке была этапом на перепутье. Проработав ровно год, я после небольшого перерыва поступила на должность библиографа в Институт телевидения.
В 1934 году актеры театра Комедии (Грановской) предъявили иск Германо-Американскому пароходству о покрытии убытков при потере их имущества во время аварии. Совершенно для меня неожиданно адвокат Петров, который вел дела всех актеров, присоединил к ним особое ходатайство о выплате мне пенсии. Сам адвокат сначала говорил мне: «Давайте попробуем, но шансов на успех почти никаких». А в декабре 1934 года мне было объявлено, что пароходство, удовлетворив полностью иск актеров, дает и мне единовременное пособие взамен пенсии.
Нужно сказать, что за двадцать лет состояния в родстве с моим зятем Черкасовым не было для меня ни одной благоприятной возможности, которая обошлась бы без деятельной его помощи. Все эти годы он был моим добрым гением. В момент аварии Николай Константинович был председателем месткома театра, и это обстоятельство плюс его энергия дали благоприятный результат. Я вдруг разбогатела. Все мое богатство я получила в бонах ТОРГСИНа. Половину полученного я отдала Николаю Арнольдовичу и двум дочерям. Из оставленной половины я делала подарки людям, мне милым, и тем, кому я в жизни была чем-нибудь обязана. В этот недолгий период моего богатства возможность радовать направо и налево, принося людям радость, я вспоминаю, как наиболее яркий момент. Я и мои дочери оделись и обставились. Среди красивых вещей жизнь стала приятнее. Особенно расцвела моя комната, когда я выкрасила ее голубой масляной краской, и в ней появилось несколько предметов красного дерева. Мне было тогда 58 лет, я решила на полгода оставить работу. А летомя позволила себе роскошь съездить на месяц в Сочи с полным комфортом. На вокзале перед отъездом мой зять Николай Константинович познакомил меня с кинорежиссером Петровым , постановщиком «Грозы», оказавшимся моим соседом по вагону, и просил его оказать мне содействие в случае дорожных недоразумений. Но я ехала одна в четырехместном купе экспресса, и такое путешествие не доставило мне ничего, кроме удовольствия. А на чету Петровых я искренне любовалась. Они, очевидно, были молодожены. Она - юная, очаровательная, похожая на девочку-подростка. Он, обращаясь к ней, все время называл ее «детка» и «деточка». В Сочи мы с ними расстались, они проехали дальше.
В Сочи я остановилась в гостинице «Ривьера», у меня была прекрасная комната с верандой, выходившей в парк, где в это время цвели магнолии. Букет из этих цветов все время стоял у меня на столе. С помощью изящного вкуса моей младшей дочери Нины я была хорошо одета. Благодаря знанию языков я как-то сразу попала в компанию иностранцев. Много времени проводила я с француженкой, женой первого секретаря посольства мадам Паяр. Мы с ней настолько подружились, что при отъезде она прислала мне громадный букет цветов с милой запиской. Два письма написала она мне в Ленинград, я ей отвечала, но дальше переписка замолкла. Отдавая должное вкусу моей дочери, эта парижанка как-то спросила меня: «Ou faites vous vos toileltes?» (Где вы шьете платья?). Какое приятное впечатление сохранилось у меня от этой милой женщины! Ее нельзя было даже назвать красивой, но какая она была обаятельная, приветливая, веселая! Она жила в отеле с четырехлетним сыном и бонной. Несмотря на ее постоянное оживление, у нее проскальзывало недовольство, неудовлетворенность жизнью. Она скучала по родине, большой пост вечнозанятого мужа мало интересовал ее, а только обрекал на одиночество. Мадам Паяр собиралась приехать ко мне в Ленинград повидаться, думала и я попасть в Москву, но все это не удалось. По моим сведениям, она с мужем скоро покинула Советский Союз.
Кроме мадам Паяр, я познакомилась и подружилась в Сочи с американцем-фермером. Мы много с ним гуляли, вместе обедали. Он поразил меня высоким культурным уровнем. Узнав, что я работала по народному образованию, он с большим интересом расспрашивал меня, как прошла у нас ликвидация неграмотности и как строится работа в школах. Первые дни нам было трудно понимать друг друга, бывали случаи, что приходилось прибегать к карандашу и бумаге, а потом дело пошло.
Познакомилась я также с женщиной-скульптором, приглашенной для выполнения ряда работ по украшению курорта. Моя двоюродная сестра Н.И. Рейц, тоже проводившая лето в Сочи, зашла как-то ко мне и застала у меня на веранде целое общество. Она писала об этом визите своей семье: «Женя по обыкновению и здесь окружила себя интересными людьми...».
Совершая обратный путь, я опять очутилась одна в четырехместном купе с отдельной уборной и была очень счастлива. «Вот, – думаю, – как везет». Но не тут-то было. Прошло несколько часов, и ко мне вошел гражданин с чемоданом – главное к ночи, когда так стесняет присутствие человека другого пола. Мы улеглись. Я очень боялась, что мой спутник захрапит, тогда конец моему и без того плохому, тревожному сну. Я еще не успела задремать, как наш вагон встряхнуло с такой силой, что опрокинулась банка с цветами мадам Паяр, стоявшая на столике около окна. При слабом свете ночника я встала, чтобы привести в порядок букет. Ровное дыхание моего соседа убедило меня, что он умеет спать без храпа. Но все-таки не без злорадства я увидела, что вода из букета вылилась прямехонько в его туфли. Вот будет ему сюрприз, когда он проснется! Не знаю, как он обошелся с туфлями, но мы с ним хорошо провели вместе целый день и очень подружились. Главное, оказались старыми знакомыми. Он был как-то по делу в Ленинградском Губграмчека, и, хотя с тех пор прошло десять лет, сразу узнал меня. Директор какого-то крупного завода на юге, он ехал по экстренному вызову в Москву. Этот вызов его очень беспокоил. Мне он показалсячеловеком сухим и деловым.
Миновало полгода моего бездействия, и я стала тосковать по работе. Поступила библиографом в Научный институт телевидения. Там проработала два года. Сговариваясь с заведующей библиотекой о моих обязанностях, мы твердо установили, что я и мой редактор составляем особый самостоятельный участок работы. Институт телевидения первые месяцы своего существования помещался в Лесном, и вот туда мне надо было приезжать к 9 часам утра. Вставать приходилось до 7, чтобы успеть убрать комнату. Так как дело было зимой, то случалось выходить из дому до света, часто при луне и звездах. Волнуясь, что просплю, я лишилась сна, обострилась бессонница. Затем институт стал перебираться в новое помещениена Фонтанку около Невского. Мне в первую очередь разрешили работать там. Дом был еще необитаемый, сырой, не отоплялся, и я получила грипп с осложнением на сердце. Прохворала я долго. А когда поправилась, вернулась к работе уже в хороших условиях, у меня начались неприятности с начальством. Работа шла плодотворно и очень меня удовлетворяла. Чтобы пополнить недочеты в технических знаниях, я достала учебник и стала заниматься физикой. Заведующая библиотекой, бывшая на месте по усердию и знанию своего дела, оказалось властной, недалекой и грубой. Потом появилось другое начальство, выше ее. Они составили союз и решили меня выжить. 21 ноября я возвращалась домой очень расстроенная. Подойдя к переходу дороги на Невском против моего дома, я не остановилась вместе с другими прохожими на тротуаре, чтобы дать пройти трамваю, а, поглощенная своими мыслями, пошла прямо на него. У меня выключились слух и зрение. Я не видала трамвая, не слыхала ни грохота его приближения, ни звонков. Последнее мое впечатление было что-то красное, схваченное уголком взгляда. От сильного ударая, упав на мостовую, потеряла сознание. Очень скоро я пришла в себя, меня подхватили и привели в аптеку, где сделали первую перевязку. Кровотечение было необычайно сильным. Оттуда в карете скорой помощи меня привезли в Мариинскую больницу, где я пролежала пять дней. Через неделю я переехала на Сиверскую, где Николай Арнольдович нанял мне комнату. Шок был настолько сильным, что в дни, проведенные еще в городе, вступив на любые трамвайные рельсы, я падала как подкошенная. Не могла ходить без провожатого. Все это прошло бесследно, только нервы расшатались. Несмотря на уговоры парткома и секретаря директора, я не могла продолжать работы с людьми, мне враждебными. Явилась мысль выхода на пенсию, что и осуществилось в сентябре 1937 года.