Это потому, что ты моряк, бармалей тебя забодай.
И именно поэтому с тобой ничего не может случиться.
МОЙ «МИНСК»
Я был зачат по будильнику.
Точнее, по тому мерзкому звуку, который из него исходил. По нему треснули, он замолчал, движения продолжили и я был зачат, и с тех пор не люблю все металлическое.
Исключение составляет большой противолодочный корабль «Минск», который люблю.
Не так давно его продали корейцам для организации плавучего борделя.
А я до сих пор во сне по нему хожу и слышу голос нашего политолога, капитана третьего ранга Непродыхайло Виктора Анисимовича, который любил выйти на верхнюю палубу, когда солнце, штиль и бирюзовые небеса, вздохнуть со значением и сказать: «Ну и погода! Усраться можно». А потом он обращал свои взоры на меня и говорил:
— Усатэнко, молоко матери! Почему не идем на партийное собрание?
— Не член партии, товарищ капитан третьего ранга!
— Ну и что? Ты же комсомолец!
— Уже нет. Выбыл по возрасту.
— Так! Шестнадцать торпед с ядерным боезапасом без партийного влияния. Как же это?! Усатэнко! Ведь если что случится, мы же тебя наказать не сможем! Как же на тебя надавить партийным рычагом?
После чего он спускался в недра корабля, где страдал.
А мы таскали на корабль баб. Потому что уйти на четырнадцать месяцев и не оттрахать половину города-героя Севастополя — это, я вам скажу, непростительное хамство. Но и тут партия была начеку. Открывается дверь каюты, а за ней совершается могучий коитус.
— Чем занимаемся?
— Да вот… и…бемся, товарищ капитан третьего ранга.
— Заканчивайте, товарищи. Заканчивайте и освобождайте помещение.
А мне, тайному организатору всего сего безобразия, он говорил:
— На корабле бабы.
— Да что вы, Виктор Анисимович!
— Да, да, и не уговаривайте меня Я же не слепой. Я все знаю. Я не теоретик партийно-политической работы, я практик. Вот, пожалуйста, — подходит к каюте и стучит в нее нашим условным стуком.
Из-за двери:
— Голос!
И зам очень тонко, чтоб не сразу признали:
— Танк блоху не давит!
Открывается дверь, а за ней две голые задницы — одна прилипла к другой, причем нижняя принадлежит прекрасному полу.
— Вот вам пожалуйста! — говорит наш Анисимович, аккуратно притворяя дверь.
— Какие вам еще нужны доказательства? Разве что постучать еще куда-нибудь? — стучит.
Оттуда:
— Сколько вас?
— Только раз!
— Вы нам знаки подадите?
— Слушайте, ежели хотите.
— Сымитируйте-ка нам старпома.
— Вот вам хер на полвагона.
После чего дверь открывается. За ней та же голожопая картина. И так мы с ним ходим довольно долго.
Это я, как было отмечено выше, доставил на корабль весь этот злопахучий кордебалет, который мгновенно рассосался по каютам. Когда проходим мимо моей двери, она открывается и из за нее высовываются сразу две очаровательные мордашки.
— Сережа, ты еще долго?
— Сейчас, — говорю им и поворачиваюсь к замполиту, — Виктор Анисимович, так я пошел? — после чего в ту же секунду исчезаю за дверью, пока он не очнулся.
Эх, Виктор Анисимович, где вы теперь и кто слушает вашу политинформацию:
— Эхфиопия, можно сказать, с Сомали горшки-то между собой побили? Побили. Ну, а мы, как вы думаете, на чьей стороне? Арифметика проста, товарищи. В Эхфиопии сколько населения? Правильно — тринадцать мильенов. А в Сомали? Только три. Так что ясно должно быть, на чьей мы стороне. Мы всегда на стороне демократического большинства.
Он любил самолично объявить по корабельной трансляции художественный фильм. Зайдет в рубку, покажет дежурному знаком — мол, ну-ка давай, и тот ему включит радиовещание:
—… и будет демонстрироваться фильм «Двадцать шестого не стрелять!»…
А в этот момент дежурный как раз решает проверить оружие, благо что пересменка, передергивает затвор, совершенно позабыв выдернуть магазин. Спуск — выстрел и всеобщее онемение, потом возня и голос:
— Уже застрелили…
Словом, хороший был корабль. Сколько раз он горел… Он горел, а мы его тушили.
А сколько у нас летунов погибло? Только поговорили, он сел в свой самолетосамокат, разгоняется, срывается с палубы и, так и не набрав высоту, падает в море.
Погружающийся самолет еще виден сквозь толщу воды, а мы на полном ходу на него наваливаемся. Так что не люблю я ничего металлического.
Потом вдовам трудно доказать во всяких там инстанциях, что муж погиб, а не пропал без вести, потому как тела-то не нашли.
А нет тела — пенсии нет. Не оформить по нашим законам пенсии без тела, чтоб их зачали по будильнику
Так и будет числиться «без вести»,
ГЛУПОСТЬ
Ах, как прекрасна полярная ночь где-нибудь там, на 69-й параллели, когда мороз добавляет в воздух свои истолченные бриллианты, а на небе самый сумасшедший художник — природа — вдруг поведет-поведет невесомой своей кистью, чуть коснувшись небесного края, и уже отринет, отпрянет, потому как чудесные краски сами взметнутся, образуя удивительные вихри, меняющие то скорости, то направление — как это и случается с дуновеньями — и цвета
А ты стоишь, как осел, запрокинув башку, лишенный начисто собственного тела, то есть веса и дыхания, и думаешь о том, что такое красота, и о том, как она холодна, безразлична к твоей незначительной жизни; и в душе возникает щемящее чувство всеми покинутого, в котором никогда-никогда не разберешься, а потом возникает еще одно чувство — на этот раз радости от того, что живешь, наверное, козлина ты этакая, а потом и задора — а как же еще — хочется прыгать, орать, делать всякие глупости.
Так стоял Сова, и смотрел он в небо, а потом он ощутил в себе вышеотмеченную радость и вышеупомянутое желание пошалить, оглянулся вокруг и увидел там, вдалеке, на дороге, собственную жену.
Она шла домой с сетками.
И Сова немедленно побежал.
Не к жене, конечно.
Он побежал домой, чтоб успеть раньше жены, чтоб успеть устроить ей незначительную веселую глупость, без которой так скучно-тоскливо жить, когда вокруг такая бесчувственная, невозможная красота
Не зажигая свет, он в шинели вошел в ванну и спрятался там просто за пять минут до прихода жены.
И она вошла. Сперва в дверь, потом в ванну.
А Сова еще в темноте шагнул ей навстречу и сказал: «Ав!»
Она с ним две недели не разговаривала.
МЫ С СЕРЕГОЙ
— Абсурд — это высшее проявление математики. Собственно, абсурд — это и есть математика со всеми своими проявлениями. Вернее, так: логическая формула может быть описана с помощью уравнения, в котором цифры заменены словами, которые, в свою очередь, очень здорово описываются этими цифрами, которые — на этот раз слова — из-за этих цифр в падежных окончаниях не всегда связаны между собой. Это и есть абсурд. Понятно?
Это Серега. Он у нас философ. Люблю я слушать Серегу. Пять минут — и он что-нибудь да изречет.
Например:
— России не повезло. Она расположена поперек. Меридианов, конечно. А как можно управлять страной, расположенной поперек, когда после Урала все ложатся спать? Ты хочешь ими управлять, а они спят!
А вот еще:
— Никто никогда не соотносил размеры страны и размеры человека. А ведь все имеет значение. Возьмем Голландию и Россию. Если соотнести человека в Голландии и России к размерам страны, становится ясно во сколько раз у нас человек ценится меньше, чем в Голландии.
Знаете, мне иногда кажется, что мы с Серегой древние греки. Он — учитель, я — ученик. И видится мне, что ходим мы по чудесному саду в сандалиях. Он впереди, я сзади. Он на ходу поворачивается ко мне и говорит, а я записываю все это на навощенной дощечке остро отточенной палочкой.
К примеру такое:
— Концепт — это множественность, хотя не всякая множественность, тут полезно отметить, — концептуальна. А я — тра-та-та — записал. Или:
— В сердцевине каждой монады, видите ли, находятся эти самые сингулярности.
А вокруг цветы и всевозможные фрукты, разбросанные щедрой рукой того самого дарителя, скрытого от нас навсегда; того самого, кто позволяет и допускает, и наш лепет, и все эти потуги относительно философии мимолетнейшей из наук, каждое утверждение которой — Боже ж ты мой! — не более чем бабочка-турчанка, назначенная позировать. А все потому, что ему — тому дарителю — просто очень-очень хорошо, смешно и светло на душе.
Как подумаешь об этом, так непременно улыбнешься
— Ты чего? — спросит тогда Серега, а я скажу ему:
— Да просто так…
ИТАК, КОСТИК
— У меня прыщики на залупе.
Костик. Если он заговорил о своей… з-эм… залупе, то лучше его все-таки выслушать,
— Понимаешь, раньше их никогда не было. А залупа… По моим наблюдениям, у Костика это самое чувствительное место. У некоторых имеются чувствительные губы, а у Костика…
—… и она болит. Вернее, чешется. Точнее, я думаю, свербит.
Сейчас он опишет нам все свои состояния.
—… и вот еще: она ноет.
Мне кажется, самое время изложить «причины кончины», как говорил наш старпом. «Какие у вашей кончины, — говорил он, имея в виду конец, если хотите, или член, проще говоря, — были причины?..»
— Я лечился вместе с женой…
— Ах, вот оно что.
—… от возможного заражения ее микрофлорой… Печально, и все-таки.
— У женщин она не заразная, но… Мы узнаем много нового.
—… но вот в чем проблема… Ну?
— Она становиться агрессивной во время месячных или климактеральных явлений. И в принципе, ничего страшного, но эти почесывания..
— Да.
—… стоишь и чешешься, чешешься…
— Да.
— И самое интересное, никогда раньше не чесалось. Врачи заставили меня съесть антибиотики, и я их жрал, как гиена конину, а меня тошнило, как последнюю блядь. Ну, это, может быть, слишком.
— Да, да, как последнюю блядь. Видимо, навязчивый образ.
— Пойду опять в медчасть. Если врач ничего не придумает, воткну ему все его тюбики в жопу. У меня же ничего не было. Но меня заставили. Говорят, если жена лечится, то вам обязательно надо принять курс. Принял, сука, курс и теперь вот чешусь. Хорошо еще, что член не отвалился.
— Да, я полагаю.
— А что ты думаешь? Я иногда заглядываю в трусы с надеждой, поскольку кажется, что там что-то физически отделяется Думаю, не может быть, чтоб отвалился. Так однажды физически ощутил, что даже перестал чесаться. Пойду, посмотрю, что он скажет.
(Врач, наверное.)
— Слушай, хорошо, что ты меня выслушал с пониманием. А то нашим только скажи, они тут же ржать начнут, и никакого толку. Схожу, и если только доктор ничего не придумает…
Костик уходит.
Мне кажется, доктор что-нибудь придумает.
А то ведь он ему точно воткнет.
Все тюбики в жопу.
Это у нас запросто.
ЮРА
— Как ты думаешь, я — интересный мужчина?
Видите ли, Юра у нас зануда.
— Она мне сказала, что я — интересный мужчина. И я теперь не знаю. Надо с кем-то посоветоваться…
Мы с ним стоим на построении, и мне от него, видимо, не отвертеться
— А ты как считаешь?
— Что?
— Я — интересный мужчина?
Длительное молчание по стойке ''смирно'' может означать только одно.
— Нет, ты не увиливай. Если я — неинтересный мужчина, ты так и скажи.
— Ой, бля..
— Что?
— Юра. Сейчас восемь утра. Подъем флага, можно сказать, нашей Родины…
— Значит, по-твоему, я — неинтересный мужчина…
— Юра…
— Нет, конечно, некоторым совершенно насрать на то, что говорят их друзьям женщины, потому что им-то женщины говорят совсем другое, а может, вообще не говорят, а делают то, что и следовало доказать. А когда у человека проблемы и он к ним обращается, то можно обращаться с ним как с последней… или можно вот так по-хамски надуться, как индюк…