..
- Слушайте,Степан Трофимович,вовсем ученом яконечнопредвами
невежда, но я ехала сюда и много о вас думала. Я пришла к одному убеждению.
- К какому же?
- К такому, что не мыодни свами умнее всех на свете, а есть и умнее
нас.
- И остроумно,и метко. Естьумнее,значит, есть и правее нас, стало
бытьи мыможемошибаться, нетакли?Mais, mabonne amie, положим, я
ошибусь, но ведь имею же я моевсечеловеческое, всегдашнее, верховное право
свободнойсовести? Имею же я правонебыть ханжей и изувером,еслитого
хочу,а за это естественно будуразнымигосподаминенавидим до скончания
века. Et puis, comme on trouve toujoursplus de moines que de raison, и так
как я совершенно с этим согласен...
- Как, как вы сказали?
- Я сказал: on trouve toujours plus de moines que de raison , и так как
я с этим...
- Это верно не ваше; вы верно откудова-нибудь взяли?
- Это Паскаль сказал.
- Такя и думала... что не вы!Почему вы сами никогда так не скажете,
таккоротко и метко,а всегдатакдлинно тянете? Этогораздо лучше, чем
давеча про административный восторг...
-Ma foi, chère... почему? Во-первых, потому, вероятно, что я всЈ-таки
не Паскаль et puis... во-вторых, мы, русские, ничего не умеем на своем языке
сказать... По крайней мере до сих пор ничего еще не сказали...
- Гм!Это может быть и неправда. Покрайнеймере вы бызаписывали и
запоминали такие слова, знаете, в случае разговора... Ах, Степан Трофимович,
я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!
- Chère, chère amie!
- Теперь, когда все этиЛембки,все эти Кармазиновы... О боже, как вы
опустились! О, как вы меня мучаете!.. Я бы желала, чтоб эти люди чувствовали
к вам уважение, потому что они пальца вашего,вашего мизинца не стоят, а вы
как себядержите!Что они увидят? Чтояимпокажу? Вместотого,чтобы
благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя
какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели,
вынеможетеобойтисьбезвинаибезкарт, вы читаете одноготолько
Поль-де-Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; всЈ ваше время
уходит на болтовню. Можно ли, позволительнолидружиться с такою сволочью,
как ваш неразлучный Липутин?
-Почемужеонмойинеразлучный?-робкопротестовалСтепан
Трофимович.
- Где он теперь? - строго и резко продолжала Варвара Петровна.
- Он...онвасбеспредельноуважаетиуехал вС-к, послематери
получить наследство.
- Он, кажется, только и делает что деньги получает.Что Шатов?ВсЈ то
же?
- Irascible, mais bon.
- Терпеть не могу вашего Шатова; и зол, и о себе много думает!
- Как здоровье Дарьи Павловны?
- Вы этопроДашу? Что этовамвздумалось? - любопытно поглядела на
него ВарвараПетровна.
-Здорова, уДроздовыхоставила... Я вШвейцарии
что-то про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее.
- Oh, c'est une histoirebien bête! Je vous attendais, mabonne amie,
pour vous raconter...
-Довольно,СтепанТрофимович,дайтепокой;измучилась.Успеем
наговориться,особеннопродурное.Выначинаетебрызгаться,когда
засмеетесь,это уже дряхлостькакая-то!Икакстранно вытеперьстали
смеяться... Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам
не поедет! А тут и безтоговсему рады... Вы всего себя теперь обнаружили.
Ну довольно, довольно, устала. Можно же наконец пощадить человека!
Степан Трофимович "пощадил человека", но удалился в смущении.
V.
Дурных привычек действительно завелось у нашего друга не мало, особенно
в самое последнее время. Он видимо ибыстро опустился, и это правда, что он
стал неряшлив. Пил больше, сталслезливее и слабее нервами; стал уж слишком
чутоккизящному.Лицоегополучилостраннуюспособностьизменяться
необыкновенно быстро, ссамого, например, торжественного выражения на самое
смешное и даже глупое. Не выносил одиночества и беспрерывно жаждал, чтоб его
поскорееразвлекли.Надобылонепременнорассказатьемукакую-нибудь
сплетню, городской анекдот и при том ежедневно новое. Если же долго никто не
приходил, то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости
жевалгубами, вздыхал глубоко,аподконец чуть не хныкал. Он всЈ что-то
предчувствовал, боялся чего-то, неожиданного, неминуемого; стал пуглив; стал
большое внимание обращать на сны.
Весь день этоти вечер провел он чрезвычайно грустно, послалза мной,
оченьволновался,долгоговорил,долгорассказывал,новсЈдовольно
бессвязно. Варвара Петровнадавноуже знала,чтоонот меняничегоне
скрывает. Мне показалосьнаконец, что его заботит что-то особенное и такое,
чего пожалуйон и сам не может представить себе.Обыкновенно прежде, когда
мы сходились наединеион начинал мне жаловаться, то всегдапочти,после
некоторого времени, приносиласьбутылочка и становилось гораздоутешнее. В
этотраз винане было, и онвидимо подавлял всебе неоднократное желание
послать за ним.
-И чего онавсЈ сердится!- жаловался он поминутно, какребенок. -
Tousles hommes de génie et deprogrès en Russieétaient, sont etseront
toujoursdes картежники et desпьяницы, qui boiventenzapoy...а я еще
вовсе не такой картежникинетакой пьяница... Укоряет, зачем я ничего не
пишу? Странная мысль!.. Зачем я лежу? Вы, говорит, должны стоять "примером и
укоризной". Mais,entrenous soit dit, что же иделать человеку, которому
предназначено стоять "укоризной", как не лежать, - знает ли она это?
И наконецразъяснилась мнета главная, особеннаятоска,которая так
неотвязчиво вэтот разего мучила.