Такпо-моему, не знаю, как
по-вашему."В. С."
Сегодняшняя, последняя:
"Я убеждена,что у вас copyцелый вози дым столбом от табаку. Я вам
пришлю Марью и Фомушку; они в полчаса приберут. А вы не мешайте и посидите в
кухне, пока прибирают. Посылаюбухарский ковер и две китайские вазы;давно
собиралась вам подарить,и сверх того моегоТеньера (на время). Вазы можно
поставитьнаокошко,а Теньера повесьтесправанад портретомГете, там
виднее и по утрам всегдасвет. Если он наконец появится,примите утонченно
вежливо,но постарайтесь говоритьопустяках,об чем-нибудьученом, и с
таким видом, как будто вывчера толькорасстались. Обо мне ни слова. Может
быть, зайду взглянуть у вас вечером."В. С."
"Р. S. Если и сегодня не приедет, то совсем не приедет".
Япрочели удивился,чтоонв таком волненииоттакихпустяков.
Взглянув на него вопросительно, я вдруг заметил, что он, пока я читал, успел
переменитьсвойвсегдашнийбелый галстук накрасный.Шляпаи палка его
лежали на столе. Сам же был бледен и даже руки его дрожали.
- Я знать не хочу ее волнений! -исступленновскричал он, отвечаяна
мой вопросительныйвзгляд. -Je m'en fiche! Онаимеетдух волноватьсяо
Кармазинове, амне намои письмане отвечает!Вот,вотнераспечатанное
письмомое, которое она вчера воротиламне, вот тут на столе,под книгой,
под'Homme qui rit. Какое мне дело, что онаубиваетсяоНи-ко-леньке! Je
m'en fiche et je proclame ma liberté. Au diable le Karmazinoff! Au diable la
Lembke! Явазы спрятал в переднюю, а Теньера в комод, а от неепотребовал,
чтоб она сейчас же приняла меня. Слышите: потребовал! Я послалейтакой же
клочок бумаги, карандашем, незапечатанный, с Настасьей, и жду. Я хочу, чтобы
Дарья Павловнасама объявила мне из своихусти предлицомнеба, или по
крайнеймерепредвами.Vousmeseconderez n'estce pas, comme ami et
témoin. Я не хочу краснеть,я не хочу лгать, янехочу тайн,я не допущу
тайнв этом деле! Пусть мнево всемпризнаются,откровенно, простодушно,
благородно,итогда...тогдая,можетбыть,удивлювсЈпоколение
великодушием!.. Подлец я или нет,милостивый государь? - заключил он вдруг,
грозно смотря на меня, как будто я-то и считал его подлецом.
Я попросил его выпить воды; я еще не видал его в таком виде. ВсЈ время,
пока говорил, он бегал из угла в угол по комнате, но вдруг остановился предо
мной в какой-то необычайной позе.
-Неужели выдумаете, -началонопять с болезненным высокомерием,
оглядывая меня сногдо головы,- неужеливы можете предположить, что я,
Степан Верховенский, ненайду в себе столько нравственной силы, чтобы, взяв
мою коробку, - нищенскуюкоробку мою! - и взвалив ее на слабые плечи, выйти
заворота иисчезнуть отсюда навеки, когдатого потребует честь и великий
принципнезависимости? СтепануВерховенскомуневпервыйразотражать
деспотизм великодушием, хотябы и деспотизмсумасшедшейженщины,то-есть
самыйобидныйи жестокийдеспотизм,какойтолько может осуществиться на
свете, несмотрянато, что вы сейчас,кажется, позволили себе усмехнуться
словам моим, милостивый государьмой! О, вы неверите, что я смогу найти в
себе столько великодушия, чтобысуметь кончить жизнь у купца гувернером или
умереть с голоду под забором! Отвечайте, отвечайте немедленно: верите вы или
не верите?
Но я смолчал нарочно.
Я дажесделал вид, чтоне решаюсьобидетьего
ответомотрицательным,ноне могу отвечатьутвердительно.Во всемэтом
раздражении было нечто такое,что решительно обижало меня, и нелично,о,
нет! Но... я потом объяснюсь.
Он даже побледнел.
-Можетбыть,вам скучно сомной, Г-в(это мояфамилия), и выбы
желали...не приходитько мне вовсе? - проговорил онтемтономбледного
спокойствия,которыйобыкновеннопредшествуеткакому-нибудь необычайному
взрыву.Явскочилвиспуге; втоже мгновение вошлаНастасьяи молча
протянулаСтепану Трофимовичубумажку,накоторойнаписанобыло что-то
карандашем. Он взглянул и перебросил мне. На бумажкерукой Варвары Петровны
написаны были всего только два слова: "сидите дома".
СтепанТрофимович молчасхватилшляпу ипалкуибыстропошелиз
комнаты;ямашинальноза ним.Вдругголоса и шумчьих-то скорыхшагов
послышались в коридоре. Он остановился как пораженный громом.
- Это Липутин, и я пропал! - прошептал он, схватив меня за руку.
В ту же минуту в комнату вошел Липутин.
IV.
Почему бы он пропалотЛипутина,я незнал,даи цены не придавал
слову; я всЈ приписывал нервам. НовсЈ-таки испуг его был необычайный,и я
решился пристально наблюдать.
Ужодинвид входившегоЛипутина заявлял, чтонаэтот раз онимеет
особенноеправо войти, несмотря на все запрещения. Он велзасобою одного
неизвестногогосподина, должно быть, приезжего.В ответнабессмысленный
взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича, он тотчас же и громко воскликнул:
- Гостяведу, и особенного! Осмеливаюсьнарушить уединение.Господин
Кириллов, замечательнейший инженер-строитель.А главное сынка вашего знают,
многоуважаемогоПетраСтепановича;оченькоротко-с; ипоручениеот них
имеют. Вот только что пожаловали.
- О поручениивы прибавили,- резко заметил гость, - поручения совсем
небывало, а Верховенскогоя, вправде,знаю. Оставил вХ-скойгубернии,
десять дней пред нами.
Степан Трофимович машинально подал руку и указал садиться; посмотрел на
меня, посмотрел на Липутина, и вдруг, как бы опомнившись,поскорее сел сам,
но всЈ еще держа в руке шляпу и палку и не замечая того.
- Ба,да вы сами на выходе!Амне товедьсказали,чтовы совсем
прихворнули от занятий.
-Да,я болен, и вот теперьхотел гулять,я...- Степан Трофимович
остановился, быстро откинул на диван шляпу и палку и - покраснел.
Я между тем наскорорассматривал гостя. Этобыл еще молодойчеловек,
лет около двадцати семи,приличноодетый, стройныйи сухощавыйбрюнет, с
бледным,несколькогрязноватого оттенкалицоми счернымиглазамибез
блеску.Он казался несколькозадумчивым и рассеянным,говорил отрывисто и
как-тоне грамматически, как-то странно переставлялслова ипутался, если
приходилосьсоставитьфразуподлиннее.