Он покраснел.
- Он правду говорил; я пишу.Только это все равно. С минуту помолчали;
он вдруг улыбнулся давешнею детскою улыбкой.
-Он это про головы сам выдумал из книги и самсначала мне говорил, и
понимает худо, а я только ищупричины, почему люди не смеют убить себя; вот
и всЈ. И это всЈ равно.
- Как не смеют? Разве мало самоубийств?
- Очень мало.
- Неужели вы так находите?
Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.
- Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? - спросил я.
Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.
- Я... я еще мало знаю... два предрассудка удерживают, две вещи; только
две; одна очень маленькая, другаяочень большая. Нои маленькая тоже очень
большая.
- Какая же маленькая-то?
- Боль.
- Боль? Неужто это так важно... в этом случае?
- Самоепервое. Есть два рода: те которые убиваютсебя или сбольшой
грусти, или созлости, или сумасшедшие, илитам всЈравно... те вдруг. Те
мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка - те много думают.
- Да разве есть такие, что с рассудка?
-Оченьмного. Если бпредрассудка небыло, былобыбольше; очень
много; все.
- Ну уж и все?
Он промолчал.
- Да разве нет способов умирать без боли?
- Представьте, - остановился он предо мною,- представьте камень такой
величины, как с большой дом; он висит, а выпод ним; если он упадет на вас,
на голову - будет вам больно?
- Камень с дом? Конечно, страшно.
- Я не про страх; будет больно?
- Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.
- А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно.
Всякийпервый ученый, первыйдоктор, все, все будуточень бояться. Всякий
будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.
- Ну, а вторая причина, большая-то?
- Тот свет.
- То-есть наказание?
- Это всЈ равно. Тот свет; один тот свет.
- Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?
Опять он промолчал.
- Вы, может быть, по себе судите?
- Всякий не может судить как по себе,- проговорил он покраснев. - Вся
свобода будет тогда, когда будет всЈ равно жить или не жить. Вот всему цель.
- Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?
- Никто, - произнес он решительно.
- Человек смерти боится, потому чтожизньлюбит, вот как я понимаю, -
заметил я, - и так природа велела.
-Это подло и тут весь обман!- глаза егозасверкали. -Жизньесть
боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всЈ боль и страх. Теперь
человекжизнь любит,потому что боль и страх любит. Итаксделали.
Итаксделали. Жизнь
дается теперьза больи страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот
человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всЈ равно жить
или не жить, тот будет новый человек. Кто победит больи страх, тот сам бог
будет. А тот бог не будет.
- Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?
-Его нет, ноон есть. Вкамне боли нет, нов страхе от камняесть
боль. Бог есть боль страха смерти. Ктопобедит боль и страх, тот сам станет
бог. Тогдановая жизнь,тогда новый человек,всЈновое... Тогдаисторию
будут делить на две части:от Гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения
бога до...
- До Гориллы?
-...До перемены земли ичеловека физически.Будет богомчеловеки
переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все
чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
-Если будет всЈ равно жить илине жить,то все убьютсебя, и вот в
чем, может быть, перемена будет.
-Это все равно. Обман убьют. Всякий,кто хочет главной свободы,тот
должен сметьубить себя.Ктосмеет убитьсебя,тот тайну обманаузнал.
Дальше нетсвободы; тут всЈ, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот
бог. Теперь всякийможет сделать, что бога не будет иничегоне будет. Но
никто еще ни разу не сделал.
- Самоубийц миллионы были.
- Но всЈ не затем, всЈ сострахоми не для того.Не для того,чтобы
страх убить. Ктоубьетсебя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас
бог станет.
- Не успеет, может быть, - заметил я.
- ЭтовсЈ равно, -ответил он тихо,с покойною гордостью, чуть нес
презрением.- Мнежаль, что выкак будтосмеетесь,- прибавилон через
полминуты.
-А мнестранно, чтовы давеча были так раздражительны, а теперь так
спокойны, хотя и горячо говорите.
-Давеча? Давечабылосмешно, - ответилонс улыбкой; - я не люблю
бранить и никогда не смеюсь, - прибавил он грустно.
-Да,невесело вы проводите ваши ночи зачаем.- Я всталивзял
фуражку.
- Вы думаете? - улыбнулся он с некоторым удивлением, -почему же? Нет,
я...яне знаю, - смешался онвдруг, - не знаю, какудругих,и ятак
чувствую, что немогукак всякий.Всякий думаети потом сейчас одругом
думает. Я не могу о другом, я всюжизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил,
- заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
-А скажите,еслипозволите, почемувыне так правильнопо-русски
говорите? Неужели за границей в пять лет разучились?
-Разве я неправильно? Незнаю. Нет не потому, что за границей. Я так
всю жизнь говорил... мне всЈ равно.
- Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны
встречатьсяс людьми имало с людьмиговорите. Почему высо мнойтеперь
разговорились?
- Свами? Вы давеча хорошо сидели и вы.