Предположите,чтотамчто-нибудьдействительнобыло...en
Suisse...илиначиналось.Должен же я спроситьсердца их предварительно,
чтобы... enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге...
Я единственно из благородства.
- О боже, как вы глупо сделали! - невольно сорвалось у меня.
- Глупо, глупо! - подхватил он даже с жадностию;-никогданичего не
сказали вы умнее,c'étaitbête, mais quefaire, tout estdit. ВсЈравно
женюсь, хоть и на "чужих грехах". так к чему же было и писать? Не правда ли?
- Вы опять за то же!
- О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже не тот
СтепанВерховенский; тот похоронен; enfin tout est dit.Даи чего кричите
вы?Единственно потому,что не самиженитесьине вампридетсяносить
известное головноеукрашение.Опять вас коробит?Бедныйдруг мой, выне
знаете женщину,а я только и делал, чтоизучал ее."Если хочешьпобедить
весьмир, победи себя",единственно, чтоудалосьхорошосказать другому
такомуже, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно унего
заимствую его изречение. Ну, вот и я готов победитьсебя, и женюсь, а между
тем что завоюю,вместо целого-то мира?О друг мой, брак - это нравственная
смертьвсякойгордой души, всякой независимости. Брачнаяжизньразвратит
меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще пожалуй не
мои,-то-есть,разумеетсяне мои; мудрыйне боитсязаглянутьвлицо
истине... Липутин предлагал давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп,
Липутин. Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, создавая женщину,
ужконечно знал чему подвергался, но яуверен, что онасама помешала ему;
сама захотела участвовать в своем создании и сама заставиласебясоздать в
таком виде и с такими аттрибутами; иначе кто жезахотел наживать себе такие
хлопотыдаром?Настасья,язнаю,можетирассердитсянаменяза
вольнодумство, но... Enfin tout est dit.
Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного
вольнодумства, так процветавшего в его время,по крайней мере теперь утешил
себя каламбурчиком, но ненадолго.
-О,почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! -
воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, - почему бы не быть хоть
одной этой неделе без воскресенья- si le miracle existe? Ну, что бы стоило
провидению вычеркнутьиз календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того,
чтобы доказать атеисту свое могущество et que tout soit dit!О, как я любил
ее! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
-Нопрокого вы говорите;и яваснепонимаю!-спросиляс
удивлением.
-Vingtans!И ни разу не поняла меня, о этожестоко! И неужели она
думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тЈтя, я для тебя!..
О, пусть узнает она,этатЈтя,чтоонаединственная женщина, которуюя
обожал двадцать лет!Она должнаузнатьэто, иначе не будет,иначе только
силой потащат меня под этот се qu'on appelle le венец!
Я в первый разслышал это признаниеи так энергически высказанное.
Не
скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться, Я был неправ.
-Один,один он мне остался теперь, однанадежда моя! - всплеснул он
вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, - теперь одинтолько
он, мой бедный мальчик, спасет меня и, -о, что же он не едет! О сын мой, о
мой, Петруша... ихоть янедостоинназванияотца, а скореетигра, но...
laissez-moi, mon ami,янемножкополежу, чтобы собраться с мыслями. Я так
устал, так устал,да ивам, ядумаю, пораспать, voyez vous,двенадцать
часов...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Хромоножка.
I.
Шатовне заупрямился и, по записке моей, явилсяв полденьк Лизавете
Николаевне.Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделатьмой первый визит.
Онивсе, то-есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большойзале и
спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано,
икогда та начала требуемыйвальс,то сталауверять, чтовальс нетот.
Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизуистал уверять,
чтовальс тотсамый; старуха созлостирасплакалась. Она была больна и с
трудомдаже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколькодней только и
делала, что капризничала и ковсем придиралась,несмотряна то,что Лизу
всегдапобаивалась.Приходунашемуобрадовались.Лизапокраснелаот
удовольствияи,проговорив мнеmerci,конечнозаШатова, пошла к нему,
любопытно его рассматривая.
Шатовнеуклюже остановился в дверях. Поблагодаривего заприход, она
подвела его к мама.
- Это господин Шатов, прокоторого я вам говорила, а этовот господин
Г-в, большой друг мне иСтепану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже
познакомился.
- А который профессор?
- А профессора вовсе и нет, мама.
- Нет есть,ты сама говорила, что будетпрофессор; верно вотэтот, -
она брезгливо указала на Шатова.
- Вовсе никогдая вам не говорила, чтобудет профессор. ГосподинГ-в
служит, а господин Шатов - бывший студент.
- Студент, профессор, всЈ одно из университета. Тебе только бы спорить.
А швейцарский был в усах и с бородкой.
- Это мама сына Степана Трофимовича всЈ профессором называет, - сказала
Лиза и увела Шатова на другой конец залы на диван.
- Когда у ней ноги распухнут, онавсегда такая, вы понимаете, больная,
- шепнула она Шатову,продолжая рассматривать его всЈ с тем же чрезвычайным
любопытством и особенно его вихор на голове.
-Вывоенный?-обратиласькомнестаруха, скотороюменятак
безжалостно бросила Лиза.
- Нет-с, я служу...
- Господин Г-в большой друг Степана Трофимовича, - отозвалась тотчас же
Лиза.
- Служите у Степана Трофимовича? Да ведь и он профессор?
-Ах, мама, вамверно и ночью снятся профессора, - с досадой крикнула
Лиза.
- Слишкомдовольно и наяву.