- Скажите ему, чтоу меня такое желание и что я большеждать не могу,
но что я его сейчас необманывала. Он может бытьушел потому, что он очень
честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я
в самом деле хочу издавать и основать типографию...
- Он честный, честный, - подтверждал я с жаром.
- Впрочем, еслик завтраму неустроится, то ясама пойду,что бы ни
вышло и хотя бы все узнали.
- Я раньшекак к трем часам немогу увас завтра быть,-заметил я
несколько опомнившись.
- Стало быть втри часа.Сталобыть правдуяпредположила вчерау
СтепанаТрофимовича, что вы - несколько преданный мне человек? - улыбнулась
она, торопливопожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию
Николаевичу.
Я вышел подавленный моим обещанием и не понимал, что такое произошло. Я
виделженщину в настоящемотчаянии, не побоявшуюся скомпрометироватьсебя
доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ее женственная улыбка в такую
трудную для нееминуту и намек,что онауже заметила вчерамоичувства,
точно резнулменя по сердцу; но мне было жалко, жалко, - вот и всЈ! Секреты
ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне стали открывать
их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слушать ничего дальше.
Ятолько нечто предчувствовал... И однако ж я совершенно не понимал,каким
образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я всЈ-таки и теперь не знал, что
именнонадоустроить: свиданье, но какое свиданье? Да и как их свести? Вся
надеждабыла на Шатова,хотяя и могзнать заранее, что онни вчем не
поможет. Но я всЈ-таки бросился к нему.
IV.
Только вечером,ужеввосьмомчасу, я застал егодома. К удивлению
моему,унегосиделигости - АлексейНилыч и еще один полузнакомыймне
господин, некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.
ЭтотШигалев должно быть уже месяца два какгостил у нас в городе; не
знаю, откуда приехал;я слышалпро него только,чтоон напечатал в одном
прогрессивном петербургском журналекакую-то статью. Виргинскийпознакомил
меня с ним случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лице человекатакой
мрачности, нахмуренностиипасмурности.Онсмотрел так,как будтождал
разрушения мира, и не точтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли
бы и не состояться,а совершенноопределенно, так-этак послезавтраутром,
ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы впрочем тогда почти ни слова и
не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков. Всего
болеепоразилименяего уши неестественнойвеличины,длинные, широкие и
толстые, как-тоособенноврознь торчавшие.Движенияего были неуклюжии
медленны.ЕслиЛипутинимечталкогда-нибудь,что фаланстерамогла бы
осуществиться внашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это
сбудется. Он произвел на меня впечатление зловещее; встретив же его у Шатова
теперь, я подивился, тем более, что Шатов и вообще был до гостей не охотник.
Ещеслестницыслышно было, чтоони разговаривают очень громко, все
трое разом, и, кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали. Они
спорили стоя, а теперь вдруг все сели, так чтои я должен был сесть. Глупое
молчаниене нарушалосьминуты триполных. Шигалевхотя и узнал меня,но
сделал вид, что не знает, и наверно непо вражде, а так. С Алексеем Нилычем
мы слегкараскланялись,номолча и почему-то не пожалидругдругу руки.
Шигалев начал наконец смотреть на меня строго инахмуренно, с самою наивною
уверенностию, что я вдруг встану и уйду. НаконецШатов привстал со стула, и
все тоже вдруг вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалевуже в дверях
сказал провожавшему Шатову:
- Помните, что вы обязаны отчетом.
- Наплевать на ваши отчеты и никакому чорту я не обязан, - проводил его
Шатов и запер дверь на крюк.
- Кулики! - сказал он, поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.
Лицо у него было сердитое,и странномне было, что онсам заговорил.
Обыкновенно случалось прежде,всегда, когда я заходил к нему (впрочем очень
редко), чтооннахмуренносадился в угол,сердито отвечал и только после
долгоговременисовершеннооживлялся и начинал говорить судовольствием.
Зато, прощаясь, опятьвсякий раз,непременно нахмуривался и выпускалвас,
точно выживал от себя своего личного неприятеля.
- Я уэтого Алексея Нилыча вчера чай пил, - заметил я; - он,кажется,
помешан на атеизме.
- Русскийатеизмникогда дальшекаламбуранезаходил,- проворчал
Шатов, вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.
- Нет,этот, мнепоказалось,не каламбурщик; они простоговорить,
кажется, не умеет, не то что каламбурить.
- Людиизбумажки;отлакействамысли всЈ это, -спокойно заметил
Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.
-Ненавистьтоже тут есть, - произнес он, помолчавсминуту;- они
первыебылибыстрашнонесчастливы,еслибыРоссиякак-нибудьвдруг
перестроилась,хотя быдаже на ихлад,и как-нибудь вдруг стала безмерно
богата и счастлива. Некого былобы им тогда ненавидеть, не на кого плевать,
ненад чем издеваться! Тут однатолькоживотная,бесконечная ненависть к
России,ворганизмвъевшаяся...Иникаких невидимыхмируслезиз-под
видимогосмехатутнету!Никогда ещенебылосказанонаРусиболее
фальшивого слова, как про эти незримые слезы! - вскричал он почти с яростью.
- Ну уж это вы бог знает что! - засмеялся я.
-Авы-"умеренныйлиберал", - усмехнулся иШатов.- Знаете,-
подхватилон вдруг, - я, может, исморозил про "лакейство мысли"; вы верно
мне тотчас же скажете: "Это ты родился от лакея, а я не лакей".
- Вовсе я не хотел сказать... что вы!
-Да вынеизвиняйтесь, явас небоюсь.