Тут
когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов не перенес
ее вновыйдом.Остальные,бывшиепод харчевнейкомнаты,былитеперь
заперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель состоялаиз простыхлавок и
тесовых столов, кромеодноголишьстарогокресла безручки.Вовторой
комнатевуглустоялакровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая m-lle
Лебядкиной,сам жекапитан,ложасьна ночь,валился каждый раз напол,
нередковчембыл. Везде былонакрошено,насорено,намочено;большая,
толстая, вся мокрая тряпка лежала в первой комнате посредипола итут же в
тойже луже старый истоптанныйбашмак. Видно было,что тут никто ничем не
занимается; печинетопятся, кушанье не готовится;самовара даже у них не
было, какподробнее рассказалШатов.Капитан приехал с сестрой совершенно
нищими,какговорилЛипутин, действительно сначала ходил по инымдомам
побираться; но получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от
вина, так что ему было уже не до хозяйства.
M-lleЛебядкина, которую я так желал видеть,смирно и неслышно сидела
во второй комнате в углу,за тесовым кухоннымстолом, на лавке. Она нас не
окликнула,когдамыотворялидверь, недвинуласьдаже сместа.Шатов
говорил,что у нихи дверь не запирается, а однажды так настежь в сени всю
ночь и простояла. При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике,
яразглядел женщину лет может быть тридцати, болезненно-худощавую, одетую в
темное старенькоеситцевоеплатье,сничем не прикрытою длинною шеей и с
жиденькимитемнымиволосами, свернутыми назатылке в узелок,толщинойв
кулачекдвухлетнего ребенка. Она посмотрела на насдовольно весело;кроме
подсвечника, пред нею на столенаходилось маленькое деревенскоезеркальце,
старая колода карт, истрепанная книжка какого-то песенника и немецкаябелая
булочка, от которой было уже раз илидва откушено. Заметно было,что m-lle
Лебядкина белится и румянится и губы чем-то мажет. Сурмит тоже бровиибез
того длинные,тонкие итемные.Наузкоми высоком лбуее, несмотряна
белила, довольнорезко обозначались три длинныеморщинки. Я ужезнал, что
она хромая, но в этот раз при нас она не вставала и не ходила. Когда-нибудь,
впервой молодости, это исхудавшеелицомогло бытьи недурным; но тихие,
ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны; что-то мечтательное
иискреннее светилось вее тихом,почтирадостномвзгляде.Этатихая,
спокойная радость, выражавшаяся и в улыбке ее, удивила меня после всего, что
я слышал о казацкой нагайке и о всех бесчинствах братца. Странно, что вместо
тяжелого идаже боязливого отвращения, ощущаемого обыкновенно в присутствии
всех подобных,наказанных богом существ - мне стало почти приятносмотреть
на нее, с первой же минуты, и только разве жалость, но отнюдь не отвращение,
овладела мною потом.
-Воттак исидит, ибуквально по целым дням одна одинешенька, и не
двинется, гадает или в зеркальцесмотрится, - указал мненанее спорога
Шатов,- он ведьееине кормит.
Старухаиз флигеля принесетиной раз
чего-нибудь Христа ради; как это со свечей ее одну оставляют!
Кудивлению моему,Шатавговорил громко,точно быееи небыло в
комнате.
- Здравствуй, Шатушка! - приветливо проговорила m-lle Лебядкина.
- Я тебе, Марья Тимофеевна, гостя привел, - сказал Шатов.
- Нугостючесть и будет.Не знаю, кого ты привел,чтой-то не помню
этакого,- погляделаона на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять
обратилась к Шатову (амноюуже большесовсем незанималась во всЈ время
разговора, точно бы меня и не было подле нее).
-Соскучилось что ли одному по светелке шагать? - засмеялась она,при
чем открылись два ряда превосходных зубов ее.
- И соскучилось и тебя навестить захотелось.
Шатов подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собой рядом.
-Разговору явсегдарада,только всЈ-таки смешенты мне, Шатушка,
точно ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, - вынула она из
кармана гребешок, - небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?
- Да у меня и гребенки-то нет, - засмеялся Шатов.
- Вправду? Так я тебе свою подарю, не эту, а другую, только напомни.
Ссамымсерьезным видом приняласьона его причесывать,провела даже
сбоку пробор,откинулась немножконазад, поглядела, хорошоли, и положила
гребенку опять в карман.
- Знаешь что, Шатушка,-покачала она головой, - человек ты, пожалуй, и
рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всехвас смотреть; не понимаю я,
как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.
- И с братцем весело?
- Это ты проЛебядкина? Он мой лакей. И совсеммне всЈ равно, тут он,
или нет. Я ему крикну: Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки, он
и бежит; иной раз согрешишь, смешно на него станет.
-И это точь-в-точьтак, - опять громко и без церемонииобратился ко
мнеШатов;-она еготретируетсовсем как лакея; сам я слышал,как она
кричалаему: "Лебядкин, подай воды", иприэтомхохотала;в томтолько
разница, что он не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не
боится.У нейкакие-то припадки нервные, чутьнеежедневные, и ей память
отбивают, такчтоона после них всЈзабывает, чтосейчас было, ивсегда
время перепутывает. Вы думаете, она помнит, как мы вошли; может и помнит, но
уж наверно переделала всЈ по-своему инаспринимает теперь за каких-нибудь
иных, чем мыесть, хоть и помнит, чтоя Шатушка. Это ничего, чтоя громко
говорю; тех, которыене с нею говорят,онатотчас же перестает слушатьи
тотчасжебросаетсямечтатьпро себя;именнобросается.Мечтательница
чрезвычайная; повосьми часов, по целомуднюсидит наместе.Вотбулка
лежит, она ее, может, сутра только раз закусила,а докончит завтра. Вот в
карты теперь гадать начала...
- Гадаю-тоя гадаю, Шатушка, да нето как-товыходит,-подхватила
вдругМарьяТимофеевна,расслышавпоследнеесловцо и не глядя протянула
левую рукукбулке (тожевероятнорасслышавипро булку).