Вот в
карты теперь гадать начала...
- Гадаю-тоя гадаю, Шатушка, да нето как-товыходит,-подхватила
вдругМарьяТимофеевна,расслышавпоследнеесловцо и не глядя протянула
левую рукукбулке (тожевероятнорасслышавипро булку).Булочку она
наконец захватила, но, продержав несколько временив левой руке и увлекшись
возникшим вновь разговором,положилане примечая опять на стол, не откусив
ни разу.
- ВсЈодно выходит: дорога,злой человек,чье-то коварство, смертная
постеля,откудова-то письмо, нечаянноеизвестие -враки всЈ это ядумаю,
Шатушка, как по-твоему? Колилюдиврут, почемукартам не врать? - смешала
онавдруг карты. - Это самое я материПрасковьераз говорю, почтенная она
женщина, забегала комневсЈвкелью вкартыпогадать,потихонькуот
мать-игуменьи.Даине однаона забегала.Ахают они,качаютголовами,
судят-рядят, а я-то смеюсь: "нугдевам,говорю,мать Прасковья,письмо
получить, коли двенадцать лет оно не приходило?" Дочь у ней куда-то в Турцию
муж завез, идвенадцать летни слуху ни духу. Толькосижу я этоназавтра
вечером зачаем у мать-игуменьи (княжеского рода онаунас), сидит уней
какая-тотоже барыня заезжая, большая мечтательница,и сидит одинзахожий
монашекафонский, довольносмешной человек,по моемумнению.Чтожты
думаешь, Шатушка,этот самыймонашек в то самое утро материПрасковьеиз
Турции от дочери письмопринес, -вот тебе и валет бубновый - нечаянное-то
известие! Пьем мыэто чай, амонашекафонскийиговоритмать-игуменье:
"всего более, благословенная мать-игуменья, благословил господь вашу обитель
тем,что такое драгоценное,говорит, сокровищесохраняетевнедрах ее".
"Какоеэтосокровище?"-спрашиваетмать-игуменья."Амать-Лизавету
блаженную".А Лизаветаэтаблаженная в ограде у насвделанав стену,в
клеткувсажень длины ив два аршина высоты, и сидитона там за железной
решеткой семнадцатый год, зимуи лето в одной посконной рубахе,и всЈаль
соломинкой, али прутиком каким нина есть в рубашку свою, в холстину тычет,
иничего неговорит,ине чешется,ине моетсясемнадцать лет.Зимой
тулупчикпросунутей,дакаждыйденькорочкухлебцаикружкуводы.
Богомольцысмотрят, ахают,воздыхают, деньги кладут. "Вот нашли сокровище,
отвечаетмать-игуменья (рассердилась; страх не любила Лизавету): Лизавета с
однойтолькозлобысидит,изодногосвоегоупрямства,ивсЈодно
притворство". Не понравилось мне это; сама яхотела тогдазатвориться:"А
по-моему, говорю, бог и природаестьвсЈ одно". Они мне всев один голос:
"вот на!"Игуменьярассмеялась, зашепталась о чем-то с барыней,подозвала
меня, приласкала,а барыня мне бантик розовый подарила, хочешь, покажу? Ну,
а монашекстал мнетут же говорить поучение, да так это ласково и смиренно
говорил и стаким надо быть умом; сижу я и слушаю.
"Поняла ли?" спрашивает.
"Нет,говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном покое".
Вот с тех пор они меня одну в полном покое оставили, Шатушка. А тем временем
и шепни мне,из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за
пророчество:"Богородица чтоесть,какмнишь?" "Великаямать,отвечаю,
упование рода человеческого". "Так, говорит, богородица - великая матьсыра
земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска
земная ивсякаяслеза земная -радость наместь; акакнапоишь слезами
своимиподсобой землю напол-аршина в глубину,тототчас жеовсем и
возрадуешься. И никакой,никакой, говорит,горести твоей больше небудет,
таково, говорит, есть пророчество". Запаломне тогдаэтослово. Стала я с
тех порна молитве, творя земной поклон,каждый разземлюцеловать, сама
целую и плачу.И вот ятебе скажу,Шатушка: ничего-тонет вэтих слезах
дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого небыло, всЈравно слезы твои от
одной радости побегут. Сами слезы бегут, это верно. Уйду я бывало на берег к
озеру: соднойстороны наш монастырь, а с другой наша острая гора,таки
зовут ее горойострою.Взойду я на эту гору, обращусья лицом квостоку,
припаду к земле, плачу, плачуи не помню, сколько времени плачу, и не помню
я тогда и не знаю я тогда ничего.Встану потом, обращусьназад,асолнце
заходит,датакоебольшое, да пышное, даславное, - любишьты на солнце
смотреть,Шатушка? Хорошо да грустно.Повернусь я опять назад к востоку, а
тень-то,тень-тоотнашейгоры далеко по озеру, как стрела бежит, узкая,
длинная-длиннаяинаверстудальше,до самогона озере острова,и тот
каменныйостровсовсем какестьпополам его перережет,и какперережет
пополам, тут исолнцесовсемзайдет и всЈ вдругпогаснет.Тут и я начну
совсем тосковать, тут вдруг ипамять придет, боюсь сумраку, Шатушка. ИвсЈ
больше о своем ребеночке плачу...
- Аразве был?- подтолкнул менялоктем Шатов, всЈ время чрезвычайно
прилежно слушавший.
- А как же: маленький, розовенький, скрошечными такими ноготочками, и
только вся моя тоска в том, чтоне помню я, мальчик аль девочка. То мальчик
вспомнится,тодевочка. И какродила я тогдаего,прямо вбатистда в
кружевозавернула,розовыми еголенточками обвязала, цветочками обсыпала,
снарядила, молитву надним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его
черезлес, и боюсь я лесу и страшно мне, и всего большея плачу о том, что
родила я его, а мужа не знаю.
- А может и был? - осторожно спросил Шатов.
- Смешен ты мне, Шатушка, с своимрассуждением. Был-то может и был, да
чтов том, что был, коли его всЈ равно что и не было? Вот тебе и загадка не
трудная, отгадай-ка! - усмехнулась она.
- Куда же ребенка-то снесла?
- В пруд снесла, - вздохнула она.
Шатов опять подтолкнул меня локтем.
- А что колии ребенка утебясовсем не былои всЈ этоодин только
бред, а?
- Трудныйты вопрос задаешьмне, Шатушка, - раздумчиво и безо всякого
удивлениятакому вопросуответила она, -на этотсчет ятебеничего не
скажу, может инебыло; по-моему, одно только твое любопытство; я ведь всЈ
равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела? -И крупныеслезы
засветилисьв ее глазах.