Этобыли:богослов
Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.
Богослов был рослый, плечистыймужчинаиимелчрезвычайностранный
нрав: все, что ни лежало, бывало,возленего,оннепременноукрадет.В
другом случае характер его был чрезвычайномрачен,икогданапивалсяон
пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого трудаегосыскать
там.
Философ Хома Брут был нрававеселого.Любилоченьлежатьикурить
люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывалтропака.
Ончастопробовалкрупногогороху,носовершенносфилософическим
равнодушием, - говоря, что чему быть, того не миновать.
Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов,питьгорелкии
курить люльки. Он носил только оселедец, и потому характер еговтовремя
еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, скоторымиончасто
являлся в класс, можно было предположить, что из негобудетхорошийвоин.
Богослов Халява и философ Хомачастодиралиегозачубвзнаксвоего
покровительства и употребляли в качестве депутата.
Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце толькочто
село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе.Богословифилософшли
молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки сбудяков,
росших по краям дороги. Дорога шламеждуразбросаннымигруппамидубови
орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленыеикруглые,
как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся в двух местах нива с
вызревавшим житом давала знать,чтоскородолжнапоявитьсякакая-нибудь
деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не
попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем омрачилинебо,итолькона
западе бледнел остаток алого сияния.
- Что за черт! - сказал философ Хома Брут, - сдавалось совершенно,как
будто сейчас будет хутор.
- Что за черт! - сказал философ Хома Брут, - сдавалось совершенно,как
будто сейчас будет хутор.
Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потомопятьвзялврот
свою люльку, и все продолжали путь.
- Ей-богу! - сказал, опять остановившись, философ. - Ни чертовакулака
не видно.
- Аможетбыть,далееипопадетсякакой-нибудьхутор,-сказал
богослов, не выпуская люльки.
Но между тем уже была ночь, иночьдовольнотемная.Небольшиетучи
усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидатьнизвезд,
ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбилисьспутиидавношлинепо
дороге.
Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:
- А где же дорога?
Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:
- Да, ночь темная.
Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но рукиего
попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, покоторой,казалось,
никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти нескольковперед,
но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться,ноголосего
совершенно заглох по сторонаминевстретилникакогоответа.Несколько
спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.
- Вишь, что тут делать? - сказал философ.
- А что? оставаться и заночевать в поле! - сказал богословиполезв
карман достать огниво и закуритьсновасвоюлюльку.Нофилософнемог
согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать наночьполпудовую
краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот развжелудкесвоем
какое-то несносное одиночество.