И так как онэто
производил не изкакой-нибудькорысти,ноединственнопопривычке,и,
позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бытакоестянуть
другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, -тофилософ
Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.
Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богословазаперла
в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася,осмотрелплетеные
стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную
свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая
дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.
- А что, бабуся, чего тебе нужно? - сказал философ.
Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.
"Эге-гм! - подумал философ. -Тольконет,голубушка!устарела".Он
отодвинулся немного подальше, но старуха, безцеремонии,опятьподошлак
нему.
- Слушай, бабуся! - сказал философ, - теперь пост; а ятакойчеловек,
что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.
Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.
Философу сделалось страшно, особливо когда онзаметил,чтоглазаее
сверкнули каким-то необыкновенным блеском.
- Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! - закричал он.
Но старуха не говорила ни слова и хватала егоруками.Онвскочилна
ноги, с намерением бежать, но старуха сталавдверяхивперилананего
сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.
Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, чторуки
его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже
голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах.
Онслышал
только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила
ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки кнемунаспину,
ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь,понесее
на плечах своих.Всеэтослучилосьтакбыстро,чтофилософедвамог
опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержатьноги;но
они, к величайшему изумлениюего,подымалисьпротивволиипроизводили
скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор ипередними
открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда
только сказал он сам в себе: "Эге,да это ведьма".
Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние,как
сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле.Леса,луга,небо,
долины - все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветерхотьбы
раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-теплое.Тени
от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падалинаотлогуюравнину.
Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал снепонятнымвсадникомна
спине. Он чувствовалкакое-тотомительное,неприятноеивместесладкое
чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустилголовувнизивидел,что
трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далекоичто
сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном
какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайнеймере,он
видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спинестарухою.Он
видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые
колокольчики, наклоняя свои головки, звенели.Онвидел,какиз-заосоки
выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая,всясозданная
из блеска и трепета. Она оборотилась к нему -ивотеелицо,сглазами
светлыми,сверкающими,острыми,спеньемвторгавшимисявдушу,уже
приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающимсмехом,
удалялось, - и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее,матовые,
как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем покраямсвоей
белой, эластически-нежной окружности.