Вода в виде маленькихпузырьков,как
бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
Видит ли он это или не видит? Наяву ли этоилиснится?Нотамчто?
Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в душу
какою-то нестерпимою трелью...
"Что это?" - думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всюпрыть.
Пот катился с негоградом.Ончувствовалбесовскисладкоечувство,он
чувствовал какое-то пронзающее,какое-тотомительно-страшноенаслаждение.
Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе небылоунего,ионсо
страхомхваталсязанегорукою.Изнеможденный,растерянный,онначал
припоминать все, какие толькознал,молитвы.Онперебиралвсезаклятья
против духов - и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, чтошаг
его начинал становиться ленивее, ведьма как-тослабеедержаласьнаспине
его.Густаятравакасаласьего,иужеонневиделвнейничего
необыкновенного. Светлый серп светил на небе.
"Хорошо же!" - подумал просебяфилософХомаиначалпочтивслух
произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухии
вскочил, в свою очередь, к нейнаспину.Старухамелким,дробнымшагом
побежала так быстро, что всадник едва мог переводить духсвой.Землячуть
мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете.Долины
были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах.Он
схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех силколотитьстаруху.
Дикие воплииздалаона;сначалабылионисердитыиугрожающи,потом
становились слабее, приятнее, чаще, и потомужетихо,едвазвенели,как
тонкиесеребряныеколокольчики,изаронялисьемувдушу;иневольно
мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха?"Ох,немогубольше!"-
произнесла она в изнеможении и упала на землю.
Дикие воплииздалаона;сначалабылионисердитыиугрожающи,потом
становились слабее, приятнее, чаще, и потомужетихо,едвазвенели,как
тонкиесеребряныеколокольчики,изаронялисьемувдушу;иневольно
мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха?"Ох,немогубольше!"-
произнесла она в изнеможении и упала на землю.
Он стал на ноги и посмотрел ей в очи:рассветзагорался,иблестели
золотыеглавывдаликиевскихцерквей.Переднимлежалакрасавица,с
растрепанноюроскошноюкосою,сдлинными,какстрелы,ресницами.
Бесчувственно отбросила она на обестороныбелыенагиерукиистонала,
возведя кверху очи, полные слез.
Затрепетал, как древесныйлист,Хома:жалостьикакое-тостранное
волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во
весьдух.Дорогойбилосьбеспокойноегосердце,иникакнемогон
истолковать себе, что за странное, новое чувствоимовладело.Онужене
хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всюдорогуотаком
непонятном происшествии.
Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам,или
накондиции,илипростобезвсякихкондиций,потомучтопохуторам
малороссийским можно есть галушки,сыр,сметануивареникивеличиноюв
шляпу, не заплативгрошаденег.Большаяразъехавшаясяхата,вкоторой
помещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил вовсех
углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше, но нигде не отыскал ни куска
сала или, по крайней мере, старого книша, что, по обыкновению,запрятываемо
было бурсаками.
Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он прошел,
посвистывая, раза три по рынку,перемигнулсянасамомконцескакою-то
молодою вдовою в желтом очипке, продававшею ленты, ружейную дробь иколеса,
- и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курице ю.