- Тут бы тольконанятьмузыкантов,тоитанцевать
можно.
- Да, соразмерный экипаж! - сказал один из козаков, садясьнаоблучок
сам-друг с кучером, завязавшим головутряпицеювместошапки,которуюон
успел оставить в шинке. Другие пять вместе с философом полезли вуглубление
и расположились на мешках, наполненных разною закупкою, сделанною в городе.
- Любопытно бы знать, - сказал философ, - если бы, примером, этубрику
нагрузить каким-нибудь товаром-положим,сольюилижелезнымиклинами:
сколько потребовалось бы тогда коней?
- Да, - сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, -достаточноебы
число потребовалось коней.
После такогоудовлетворительногоответакозакпочиталсебявправе
молчать во всю дорогу.
Философу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков былэтот
сотник, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким необыкновенным
образом возвратиласьдомойинаходиласьприсмертиикоторойистория
связалась теперь с его собственною, как у них ичтоделаетсявдоме?Он
обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, былитожефилософы,потому
что в ответ на это молчали и курили люльки, лежа на мешках. Одинтолькоиз
них обратился к сидевшемунакозлахвозницескоротенькимприказанием:
"Смотри, Оверко, ты старый разиня; как будешь подъезжатькшинку,чтона
Чухрайловской дороге, то не позабудь остановиться и разбудить меня идругих
молодцов, если комуслучитсязаснуть".Послеэтогоонзаснулдовольно
громко. Впрочем, эти наставления были совершенно напрасны, потомучтоедва
только приблизилась исполинская брика к шинку на Чухрайловскойдороге,как
все в один голос закричали:"Стой!"ПритомлошадиОверкабылитакуже
приучены, что останавливались сами перед каждым шинком. Несмотрянажаркий
июльский день, все вышлиизбрики,отправилисьвнизенькуюзапачканную
комнату, где жид-корчмарь с знаками радости бросился принимать своихстарых
знакомых.
Несмотрянажаркий
июльский день, все вышлиизбрики,отправилисьвнизенькуюзапачканную
комнату, где жид-корчмарь с знаками радости бросился принимать своихстарых
знакомых. Жид принес под полою несколько колбас из свинины и,положившина
стол, тотчас отворотился от этого запрещенного талмудом плода.Всеуселись
вокруг стола. Глиняные кружки показались пред каждым из гостей. Философ Хома
должен был участвовать вобщейпирушке.Итаккакмалороссияне,когда
подгуляют, непременно начнут целоватьсяилиплакать,тоскоровсяизба
наполнилась лобызаниями: "А ну, Спирид, почеломкаемся !" - "Иди сюда, Дорош,
я обниму тебя!"
Один козак, бывший постарее всех других, сседымиусами,подставивши
руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни матери
и чтооносталсяодним-одиннасвете.Другойбылбольшойрезонери
беспрестанно утешал его, говоря: "Не плачь, ей-богу не плачь! чтожтут...
уж бог знает как и что такое". Один, по имениДорош,сделалсячрезвычайно
любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его:
- Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что и дьяк
читает в церкви, или чему другому?
- Не спрашивай! - говорил протяжно резонер, - пусть его там будет,как
было. Бог уж знает, как нужно; бог все знает.
- Нет, я хочу знать, - говорил Дорош, - что там написано в тех книжках.
Может быть, совсем другое, чем у дьяка.
- О, боже мой, боже мой! - говорил этот почтенный наставник. - И на что
такое говорить? Так уж воля божия положила. Уже что бог дал, тогонеможно
переменить.
- Я хочу знать все, что ни написано. Я пойду в бурсу,ей-богу,пойду!
Что ты думаешь, я не выучусь? Всему выучусь, всему!
- О, боже ж мой, боже мой!.. - говорил утешитель и спустил своюголову
на стол, потому что совершенно был не в силах держать ее долее на плечах.