Александра Владимировна объяснила это тем, что Серёжа был взбудора-жен присутствием лейтенантов.
Александра Владимировна была права, но тут имелось ещё одно, более простое обстоя-тельство, ей не известное: перед обедом Серёжа хлебнул из фляжки Ковалёва. Голова у него за-туманилась, и он сам себе стал казаться необычайно умным, строгим, справедливым, но он не был уверен, ясно ли видят его многочисленные достоинства Мостовской и лейтенанты. Вера наклонилась к нему и спросила:
– Серёжка, ты пьяный?
– Ничего подобного, – сердито ответил он.
– Видите ли, милый мой, – оказал Мостовской, повернувшись к Серёже, и за столом стало тихо, так как всем хотелось услышать, что он скажет. – Вы, конечно, помните, как перед войной, говоря о нашей силе, Сталин привёл миф об Антее: с каждым шагом по земле Антей становится сильней. К этому следует сегодня добавить рассказ об анти-Антее, о фальшивом, противоположном Антею, мнимом богатыре. Когда этот фальшивый богатырь начинает шагать по земле, которую он завоёвывает, то каждый шаг не прибавляет ему силы, как Антею, а убавляет её. Не он питается силами земли, а враждебная ему земля забирает его силы, и он кончает тем, что падает, его валят. В этом различие между истинным богатырём истории Антеем и мнимым, фальшивым лжебогатырём, возникающим, как плесень. А советская сила – огромная сила. И есть у нас партия, чья воля собирает, организует спокойно, разумно и уверенно всю мощь народа.
Сережа, наморщив лоб, смотрел на Мостовского блестящими тёмными глазами, и тот, рассмеявшись, погладил его по голове.
Мария Николаевна поднялась, взяла со стола бокал с вином и сказала.
– Товарищи, выпьем за победу! За нашу Красную Армию!
Все потянулись чокаться с Толей и Ковалёвым, наперебой желать им успехов и здоровья.
Затем началась церемония разрезания пирога. Этот пышный, румяный пирог мирных вре-мён всех умилил и обрадовал, но одновременно вызвал грусть и воспоминания о прошедшем, всегда кажущемся людям таким хорошим.
Степан Федорович сказал жене:
– Помнишь, Маруся, наше студенческое житьё? Вера кричит не своим голосом, тут же пе-лёнки висят, а мы с тобой гостей принимаем да ещё пирогом угощаем?
– Помню, конечно, помню, – сказала она улыбаясь Александра Владимировна, растягивая задумчиво слова, сказала:
– Да, пироги я пекла в Сибири, когда мужа выслали за участие в студенческих волнениях. Напеку пирогов с брусникой, из нельмы, придут товарищи. Ах, боже мой, как далеко это время!
– Хороши пироги с фазанами, я их ела в долине Иссык-Куля, – сказала Софья Осиповна.
– Джахши, джахши, в один голос сказали Серёжа и Вера.
– Давайте условимся сегодня не говорить о войне, – проговорила Женя, только о пирогах.
В это время маленькая Люба подошла к Тамаре Дмитриевне и, указывая на Софью Оси-повну, сказала восторженно:
– Мама, тётя мне дала во какой ком сахару! – И, разжав пальчики, с торжеством показала кусок пиленого сахару, увлажнённый теплом её одновременно беленького и грязного кулачка – Видишь, видишь, – сказала она громким шёпотом, – не надо уходить домой, может быть, ещё дадут что-нибудь.
Люба оглянулась на лица, обращённые к ней, потом увидела растерянные глаза матери, спрятала голову у неё в коленях и заплакала, Софья Осиповна погладила девочку по голове и шумно вздохнула.
Вновь заговорили о том, что терзало всех: об отступлении, о том, что, может быть, придёт-ся ехать на Урал либо в Сибирь.
– А если со стороны Сибири японцы пойдут, что тогда? – спросила Женя.
Степан Фёдорович заговорил о «бывших» людях, которые не собираются уезжать, ждут немцев.
– А вот я слышал о парне, – сказал Серёжа, – которого когда-то не хотели принимать по социальному происхождению в лётную школу, а он всё же добился, окончит школу и вот, рас-сказывают, погиб, как Гастелло!
– Погляди на детей, – проговорила Александра Владимировна, обращаясь к Софье Оси-повне.
– Толя, комсомолец, стал взрослый человек, наш защитник, а ведь до войны приезжал к нам совершенно ребёнок. И голос другой, и манеры, и глаза какие то...
– Ты обрати внимание, как его приятель всё на нашу Женю поглядывает, тихим басом ска-зала Софья Осиповна.
– А позапрошлым летом, когда Людмила с Толей гостили у нас, Толя гулять пошёл, а в это время дождь... Людмила схватила плащ, калоши и кинулась к Волге его искать: «мальчик про-студится, расположен к ангине»...
А на другом конце стола начался спор.
– Ничего не драп, – сердито говорил Ковалёв Серёже. – Мы бои вели от самой Касторной.
– Так почему же так стремительно отступали?
– Вот ты повоевал бы, так не спрашивал. Я за всех отвечать не могу, а наш полк дрался! Да как дрался!
– А некоторые раненые у нас в госпитале, – сказала Вера, – считают, что всё опять, как в сорок первом.
– Вот на переправах, там тяжело, – сказал Ковалёв, – бомбит день а ночь. Моего друга убило, а меня подранило. Ночью навесит ракеты и бомбит, как зверь.
– Он и нам тут даст, – сказала Вера, – боюсь бомбёжки!
– Это как раз не страшно, – вмешалась в разговор Мария Николаевна, – мы пока в глубо-ком тылу, у нас кольцо зенитной обороны, говорят, не слабее московской. Если прорвутся, то единичные только!
– Ну, это вы бросьте, знаем мы эти единичные, – снисходительно усмехнулся лейтенант. – Верно, Толька? У него тактика – удар с воздуха, подготовочка, и сразу удар танками.
Этот юноша был здесь самым опытным, уверенным и больше других знал о войне. Говорил он усмехаясь, снисходя к наивности своих собеседников.
Вере Ковалёв напоминал тех лейтенантов, что лежали в госпитале. Они с разгорячёнными лицами яростно спорили между собой о том, что было понятно лишь им одним, насмешливо усмехаясь, поглядывали на сестёр. Этот Ковалёв был, однако, похож и на тех довоенных ребят, что, приходя в гости, играли с ней в подкидного и в домино, участвовали в школьных кружках и брали у неё на два вечера «Как закалялась сталь».
– Пожалуй, пори затемнять окна, – оказала Маруся и, прижав кулаки к вискам, точно пре-возмогая боль, пробормотала: – Война, война...
– Теперь бы самое время ещё стопочку выпить, – сказал Степан Фёдорович.
– После сладкого, Степан?» – спросила Маруся. Лейтенант снял с пояса фляжку.
– Хотел на дорогу оставить, но ради таких людей... Ну, Анатолий, будь здоров. Я решил не ночевать, сейчас пойду.
Ковалёв разлил желтоватую водку Анатолию, Степану Федоровичу, себе и потряс пустой флягой перед Сережей, в ней постучала пробка.
– Вся.
В полутёмной передней Ковалев втолковывал Жене:
– Рассуждать можно так и этак. А вот я через пять дней снова буду на передовой. Понятно?
Он смотрел на неё пристальными, одновременно злыми и ласковыми глазами. Да, она по-нимала – он просил её любви и сочувствия. И сердце сжалось у неё, так ясно видела она простую и суровую судьбу этого юноши.
Степан Фёдорович обнял за плечи лейтенанта, словно со брался уйти вместе с ним. Он вы-пил лишнего, и Мария Николаевна смотрела на него с таким упреком, точно эта лишняя стопка водки имеет не меньше значения, чем все трагические события войны.
Стоя в дверях, Ковалёв с внезапным бешенством сказал:
– Рассуждение происходит, почему отступаем? Хорошо рассуждать! Все вы родину защи-щаете, а наше дело маленькое, мы воюем. А тут – как бывает? Ляжешь отдохнуть в обороне, а он за ночь сорок километров прошёл строго на восток. Что тогда скажешь, а? Я видел бюрократов, в тыл драпают, только ветер свистит. Посмотрел бы я на этих, что пальцами тычат, если б в окружение попали. Тот, кто на передовой, у того душа живёт!
Лицо Ковалёва побледнело, он хлопнул дверью и на лестнице выругался.