Оттуда тек вдевятибалльныйшторм
бархат диванов, обогретый коньяком и тонким дымом.
- Боцман! - закричал О'Нирн, увидевматросов.-Палубанебульвар,
загоните-ка этих ребят в трюм.
- Есть, сэр, - ответилбоцман,колоннаизкрасногомяса,поросшая
красным волосом, - есть сэр, - и он взял за шиворот взъерошенного малайца.
Он поставил его к борту,выходившемувоткрытоеморе,ивыбросилна
веревочную лестницу. Малаец скатился вниз и побежал по льду. Три китайца и
два негра побежали за ним следом.
- Вы загнали людей втрюм?-спросилкапитанизкаюты,обогретой
коньяком и тонким дымом.
- Я загнал их, сэр, - ответил боцман, колонна из красного мяса, истал
у трапа, как часовой в бурю.
Ветер дул сморя-девятьбаллов,какдевятьядер,пущенныхиз
промерзших батарей моря. Белыйснегбесилсянадглыбамильдов.Ипо
окаменелым волнам, не помнясебя,летеликберегу,кпричалам,пять
скорчившихся запятых с обуглившимися лицами ивразвевающихсяпиджаках.
Обдирая руки, они вскарабкались на берег по обледенелым сваям, пробежали в
порт и влетели в город, дрожавший на ветру.
Отряд грузчиков с черными знаменами шел на площадь,кместузакладки
памятника Ленину. Два неграикитайцыпошлисгрузчикамирядом.Они
задыхались, жали чьи-то руки и ликовали ликованием убежавших каторжников.
В эту минуту в Москве,наКраснойплощади,опускаливсклептруп
Ленина. У нас, в Одессе, выли гудки, мела метель и шли толпы, построившись
в ряды. И только напароходе"Галифакс"непроницаемыйбоцманстоялу
трапа, как часовой в бурю. Под его двусмысленнойзащитойкапитанО'Нирн
пил коньяк в своей прокуренной каюте.
Он положился на боцмана, О'Нирн, и он проморгал - капитан.
ИСТОРИЯ МОЕЙ ГОЛУБЯТНИ
М.Горькому
В детстве я очень хотел иметь голубятню. Во всю жизнь уменянебыло
желания сильнее. Мне было девять лет, когда отецпосулилдатьденегна
покупку тесу и трех пар голубей. Тогда шел тысяча девятьсот четвертый год.
Я готовился к экзаменам в приготовительныйклассНиколаевскойгимназии.
Родные мои жили в городе Николаеве,Херсонскойгубернии.Этойгубернии
больше нет, наш город отошел к Одесскому району.
Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов. По обоимпредметам-
по русскому и по арифметике-мненельзябылополучитьменьшепяти.
Процентная норма была трудна в нашей гимназии, всегопятьпроцентов.Из
сорока мальчиков толькодваевреямоглипоступитьвприготовительный
класс. Учителя спрашивали этих мальчиков хитро; никого неспрашивалитак
замысловато, как нас.
Из
сорока мальчиков толькодваевреямоглипоступитьвприготовительный
класс. Учителя спрашивали этих мальчиков хитро; никого неспрашивалитак
замысловато, как нас. Поэтому отец, обещая купить голубей,требовалдвух
пятерок с крестами. Он совсем истерзал меня, явпалвнескончаемыйсон
наяву, в длинный, детский сон отчаяния, и пошел на экзамен вэтомснеи
все же выдержал лучше других.
Я был способен к наукам. Учителя, хоть они и хитрили, не могли отнять у
меня ума и жадной памяти. Я был способен к наукам и получилдвепятерки.
Нопотомвсеизменилось.ХаритонЭфрусси,торговецхлебом,
экспортировавший пшеницу в Марсель, дал за своего сынавзяткувпятьсот
рублей, мне поставили пять с минусом вместо пяти,ивгимназиюнамое
место приняли маленького Эфрусси. Отец очень убивался тогда. Сшестилет
он обучал меня всем наукам, каким толькоможнобыло.Случайсминусом
привел еговотчаяние.ОнхотелпобитьЭфруссиилиподкупитьдвух
грузчиков, чтобы они побили Эфрусси, но матьотговорилаего,иястал
готовиться к другому экзамену, в будущемгоду,впервыйкласс.Родные
тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошелсомноюкурс
приготовительногоипервогоклассовсразу,итаккакмывовсем
отчаивались, то я выучил наизусть три книги. Этикнигибыли:грамматика
Смирновского, задачник Евтушевского и учебникначальнойрусскойистории
Пуцыковича. По этим книгам дети не учатся больше, но я выучил их наизусть,
от строки до строки, и в следующем годунаэкзаменеизрусскогоязыка
получил у учителя Караваева недосягаемые пять с крестом.
Караваев этот был румяный негодующий человек измосковскихстудентов.
Ему едва ли исполнилось тридцатьлет.Намужественныхегощекахцвел
румянец, как у крестьянских ребят, сидела бородавка у него на щеке, из нее
рос пучок пепельных кошачьих волос. Кроме Караваева, на экзаменебылеще
помощник попечителя Пятницкий, считавшийся важным лицом вгимназиииво
всей губернии. Помощник попечителя спросил меня о Петре Первом, яиспытал
тогда чувство забвения, чувство близости концаибездны,сухойбездны,
выложенной восторгом и отчаянием.
О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стиховПушкина.
Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покатились вдруг в мои глазаи
перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовалисьнаднемоих
глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские
строфы изо всех сил. Я кричал их долго, никто не прерывал безумногомоего
бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу,овладевшуюмною,я
видел только старое, склоненное лицо Пятницкого спосеребреннойбородой.
Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня иза
Пушкина.
- Какая нация, - прошептал старик, - жидки ваши, в них дьявол сидит.
И когда я замолчал, он сказал:
- Хорошо, ступай, мой дружок.