..
Я вышел из класса в коридор и там,прислонившиськнебеленойстене,
стал просыпаться от судороги моих снов.Русскиемальчикииграливокруг
меня,гимназическийколоколвиселнеподалекуподпролетомказенной
лестницы, сторож дремал на продавленном стуле.Ясмотрелнасторожаи
просыпался. Дети подбирались ко мне со всех сторон.Онихотелищелкнуть
меня или просто поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав
меня, он приостановился намгновение,сюртуктрудноймедленнойволной
пошел по его спине.Яувиделсмятениенапросторнойэтой,мясистой,
барской спине и двинулся к старику.
- Дети, - сказал он гимназистам, - нетрогайтеэтогомальчика,-и
положил жирную, нежную руку на мое плечо.
- Дружок мой, - обернулся Пятницкий, - передай отцу, чтотыпринятв
первый класс.
Пышная звезда блеснула у него на груди,орденазазвенелиулацкана,
большое черное мундирное его телосталоуходитьнапрямыхногах.Оно
стиснуто было сумрачными стенами, оно двигалось в них, как движетсябарка
в глубоком канале, и исчезло в дверяхдиректорскогокабинета.Маленький
служитель понес ему чай с торжественным шумом, а я побежал домой, в лавку.
В лавке нашей, полон сомнения, сидел и скребся мужик-покупатель. Увидев
меня, отец бросил мужика и,неколеблясь,поверилмоемурассказу.Он
закричал приказчику закрывать лавку и бросился на Соборную улицупокупать
мне шапку с гербом. Бедная мать едва отодрала меня от помешавшегосяэтого
человека. Мать была бледна в ту минуту и испытываласудьбу.Онагладила
меня и с отвращением отталкивала. Онасказала,чтоовсехпринятыхв
гимназию бывает объявление в газетах и что бог наспокараетилюдинад
нами посмеются, если мы купим форменную одежду раньше времени.Матьбыла
бледна, она испытывала судьбу в моих глазах и смотрела на менясгорькой
жалостью, как на калечку, потому что одна она знала, как несчастливанаша
семья.
Все мужчины в нашем роду были доверчивы к людям и скоры на необдуманные
поступки, нам ни в чем не было счастья. Мой дед былраввиномкогда-тов
Белой Церкви, его прогнали оттуда за кощунство, ионсшумомискудно
прожил еще сорок лет, изучал иностранные языки и сталсходитьсумана
восьмидесятом году жизни. Дядька мой Лев, брат отца, учился вВоложинском
ешиботе, в 1892 году он бежал от солдатчиныипохитилдочьинтенданта,
служившего в Киевском военномокруге.ДядькаЛевувезэтуженщинув
Калифорнию, в Лос-Анжелос, бросил ее тамиумервдурномдоме,среди
негровималайцев.Американскаяполицияприслаланампослесмерти
наследствоизЛос-Анжелоса-большойсундук,окованныйкоричневыми
железными обручами. В этом сундуке были гири от гимнастики, прядиженских
волос, дедовский талес, хлысты с золочеными набалдашниками и цветочный чай
в шкатулках, отделанных дешевымижемчугами.Изовсейсемьиоставались
только безумный дядя Симон, живший в Одессе, мой отец и я.
Но отец мой был
доверчивый к людям, он обижал их восторгами первой любви, люди непрощали
ему этого и обманывали. Отецверилпоэтому,чтожизньюегоуправляет
злобная судьба, необъяснимое существо, преследующее его и во всем нанего
не похожее. И вот только один я оставался у моейматериизовсейнашей
семьи. Как все евреи, я был мал ростом, хил и страдал от ученьяголовными
болями. Все это видела моямать,котораяникогданебывалаослеплена
нищенской гордостью своего мужа и непонятной его веройвто,чтосемья
наша станет когда-либо сильнее и богаче другихлюдейназемле.Онане
ждала для нас удачи, бояласькупитьформеннуюблузураньшевремении
только позволила мне сняться у фотографа для большого портрета.
Двадцатого сентября тысяча девятьсот пятого года в гимназии вывешен был
список поступивших в первый класс. В таблице упоминалось имоеимя.Вся
родня наша ходила смотреть на эту бумажку, идажеШойл,мойдвоюродный
дед, пришел в гимназию. Я любил хвастливого этого старика зато,чтоон
торговал рыбой на рынке. Толстые егорукибыливлажны,покрытырыбьей
чешуейивонялихолоднымипрекраснымимирами.Шойлотличалсяот
обыкновенных людей еще илживымиисториями,которыеонрассказывало
польском восстании 1861 года.ВдавниевременаШойлбылкорчмаремв
Сквире;онвидел,каксолдатыНиколаяПервогорасстреливалиграфа
Годлевского и других польских инсургентов.Можетбыть,ониневидел
этого. Теперь-то я знаю, что Шойл был всего только старый неучинаивный
лгун, но побасенки его не забыты, они были хороши. И вот даже глупыйШойл
пришел в гимназию прочитать таблицу с моим именем и вечером плясал и топал
на нашем нищем балу.
Отец устроил бал на радостяхипозвалтоварищейсвоих-торговцев
зерном, маклеров по продаже имений и вояжеров, продававших в нашейокруге
сельскохозяйственныемашины.Вояжерыэтипродавалимашинывсякому
человеку. Мужики и помещики боялись их, от них нельзя было отделаться,не
купив чего-нибудь. Изо всех евреев вояжеры самые бывалые, веселые люди. На
нашем вечере они пели хасидские песни, состоявшие всего из трехслов,но
певшиеся очень долго,сомножествомсмешныхинтонаций.Прелестьэтих
интонаций может узнать только тот,комуприходилосьвстречатьпасхуу
хасидов или кто бывал на Волыни в их шумных синагогах. Кромевояжеров,к
нам пришел старый Либерман, обучавший меня торе и древнееврейскомуязыку.
Его называли у нас мосье Либерман. Он выпилбессарабскоговинапоболее,
чем ему было надо, шелковые традиционные шнурки вылезли из-под красной его
жилетки, и он произнес на древнееврейском языке тост в моючесть.Старик
поздравил родителей в этом тосте и сказал, что я победил на экзаменевсех
врагов моих, я победил русскихмальчиковстолстымищекамиисыновей
грубых наших богачей. Так в древние времена Давид, царь иудейский, победил
Голиафа, и подобно тому как я восторжествовал над Голиафом, так народнаш
силой своего ума победит врагов, окружившихнасиждущихнашейкрови.