Так в древние времена Давид, царь иудейский, победил
Голиафа, и подобно тому как я восторжествовал над Голиафом, так народнаш
силой своего ума победит врагов, окружившихнасиждущихнашейкрови.
Мосье Либерман заплакал, сказав это, плача, выпилещевинаизакричал:
"виват!" Гости взяли его в круг и стали водить снимстариннуюкадриль,
как на свадьбе в еврейском местечке. Все были веселы на нашембалу,даже
мать пригубила вина, хоть она и не любила водки и не понимала,какможно
ее любить; всех русских она считала поэтому сумасшедшимиинепонимала,
как живут женщины с русскими мужьями.
Но счастливые наши дни наступили позже. Они наступили для матери тогда,
когда по утрам доуходавгимназиюонасталаприготовлятьдляменя
бутерброды, когда мы ходили по лавкам и покупали елочное моехозяйство-
пенал, копилку, ранец, новые книги вкартонныхпереплетахитетрадив
глянцевых обертках. Никто в мире не чувствуетновыхвещейсильнее,чем
дети. Дети содрогаются от этого запаха, как собака отзаячьегоследа,и
испытываютбезумие,котороепотом,когдамыстановимсявзрослыми,
называется вдохновением. И это чистое детское чувство собственничества над
новыми вещами передавалосьматери.Мымесяцпривыкаликпеналуик
утреннему сумраку, когда я пил чай на краю большогоосвещенногостолаи
собирал книги в ранец; мы месяц привыкаликсчастливойнашейжизни,и
только после первой четверти я вспомнил о голубях.
У меня все было припасено для них - рубль пятьдесят копеек и голубятня,
сделанная из ящика дедом Шойлом. Голубятнябылавыкрашенавкоричневую
краску. Она имела гнезда для двенадцати пар голубей,разныепланочкина
крыше и особую решетку, которую я придумал, чтобы удобнее было приманивать
чужаков. Все было готово. В воскресенье двадцатого октября исобралсяна
Охотницкую, но на пути стали неожиданные препятствия.
История, о которой я рассказываю, тоестьпоступлениемоевпервый
класс гимназии, происходила осеньютысячадевятьсотпятогогода.Царь
Николай давал тогда конституцию русскому народу, ораторывхудыхпальто
взгромождались на тумбы у здания городской думы и говорили речи народу. На
улицах по ночам раздавалась стрельба, и мать не хотела отпускатьменяна
Охотницкую. С утра в день двадцатого октябрясоседскиемальчикипускали
змей против самого полицейского участка, и водовоз наш, забросив все дела,
ходил по улице напомаженный,скраснымлицом.Потоммыувидели,как
сыновья булочника Калистова вытащилинаулицукожануюкобылуистали
делатьгимнастикупосредимостовой.Имниктонемешал,городовой
Семерников подзадоривал их даже прыгать повыше. Семерниковбылподпоясан
шелковым домотканым пояском, и сапоги его были начищенывтотденьтак
блестко, как не бывали они начищены раньше. Городовой, одетый не по форме,
больше всего испугал мою мать, из-за него она не отпускаламеня,ноя
пробрался на улицу задворками и добежал до Охотницкой, помещавшейся унас
за вокзалом.
НаОхотницкой,напостоянномсвоемместе,сиделИванНикодимыч,
голубятник. Кроме голубей, он продавал ещекроликовипавлина.Павлин,
распустив хвост, сидел на жердочкеиповодилпосторонамбесстрастной
головкой. Лапа его была обвязана крученой веревкой, другойконецверевки
лежал прищемленный Ивана Никодимыча плетеным стулом. Якупилустарика,
как только пришел, пару вишневых голубей с затрепанными пышными хвостами и
пару чубатых и спрятал их в мешокзапазуху.Уменяоставалосьсорок
копеек после покупки, но старик за этуценунехотелотдатьголубяи
голубкукрюковскойпороды.Укрюковскихголубейялюбилихклювы,
короткие, зернистые, дружелюбные. Сорок копеек былаимвернаяцена,но
охотник дорожился и отворачивал от меня желтое лицо, сожженноенелюдимыми
страстямиптицелова.Кконцуторга,видя,чтоненаходитсядругих
покупщиков, Иван Никодимыч подозвал меня. Все вышло по-моему, и всевышло
худо.
В двенадцатом часу дня или немногим позже по площади прошелчеловекв
валеных сапогах. Он легко шел нараздутыхногах,вегоистертомлице
горели оживленные глаза.
- Иван Никодимыч, - сказалон,проходямимоохотника,-складайте
инструмент, в городе иерусалимские дворяне конституцию получают. На Рыбной
бабелевского деда насмерть угостили.
Он сказал это и легко пошел между клетками, как босой пахарь, идущий по
меже.
- Напрасно, - пробормотал ИванНикодимычемувслед,-напрасно,-
закричал он строжеисталсобиратькроликовипавлинаисунулмне
крюковских голубей засороккопеек.Яспряталихзапазухуистал
смотреть, какразбегаютсялюдисОхотницкой.ПавлиннаплечеИвана
Никодимыча уходил последним. Он сидел, как солнце в сыром осеннем небе, он
сидел, как сидит июль на розовом берегу реки, раскаленный июльвдлинной
холоднойтраве.Нарынкеникогоуженебыло,ивыстрелыгремели
неподалеку. Тогда я побежал к вокзалу, пересек сквер, сразу опрокинувшийся
в моих глазах, и влетел в пустынный переулок, утоптанный желтой землей.В
конце переулка на креслице с колесиками сидел безногий Макаренко, ездивший
в креслице по городу и продававший папиросыслотка.Мальчикиснашей
улицы покупали у него папиросы, дети любилиего,ябросилсякнемув
переулок.
- Макаренко, - сказал я, задыхаясь от бега, и погладил плечо безногого,
- не видал ты Шойла?
Калека не ответил, грубое его лицо, составленное из красногожира,из
кулаков, из железа, просвечивало. Он в волнении ерзалнакреслице,жена
его, Катюша, повернувшись ваточным задом, разбиралавещи,валявшиесяна
земле.
- Чего насчитала?-спросилбезногийидвинулсяотженщинывсем
корпусом, как будто ему наперед невыносим был ее ответ.
- Камашейчетырнадцатьштук,-сказалаКатюша,неразгибаясь,-
пододеяльников шесть, теперь чепцы рассчитываю.