..
Дворник подсыпал покойнику опилок, сбросил плотницкий передникивзял
меня за руку.
- Идем к отцу, - пробормотал он, сжимая меня все крепче, - отец твойс
утра тебя ищет, как бы не помер...
И вместе с Кузьмой мы пошли к дому податного инспектора, где спрятались
мои родители, убежавшие от погрома.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Десяти лет от роду яполюбилженщинупоимениГалинаАполлоновна.
Фамилия ее была Рубцова.Мужее,офицер,уехалнаяпонскуювойнуи
вернулся в октябре тысяча девятьсот пятого года. Он привез ссобоймного
сундуков. В этих сундуках были китайские вещи: ширмы, драгоценноеоружие,
всего тридцать пудов. Кузьма говорил нам, что Рубцовкупилэтивещина
деньги, которыеоннажилнавоеннойслужбевинженерномуправлении
Маньчжурской армии. Кроме Кузьмы, другие люди говорили то же. Людям трудно
было не судачить о Рубцовых, потому что Рубцовыбылисчастливы.Домих
прилегал к нашему владению, стеклянная их терраса захватывала частьнашей
земли, но отец не бранился с ними из-за этого. Рубцов, податной инспектор,
слыл в нашем городе справедливым человеком, он водил знакомство с евреями.
И когда с японской войны приехал офицер, сын старика, все мы увидели,как
дружно и счастливо они зажили. Галина Аполлоновна поцелымднямдержала
мужа за руки. Она не сводила снегоглаз,потомучтоневиделамужа
полтора года, но я ужасался ее взгляда, отворачивался и трепетал. Явидел
в них удивительную постыдную жизнь всех людей на земле,яхотелзаснуть
необыкновенным сном, чтобы мне забыть об этой жизни, превосходящеймечты.
Галина Аполлоновна ходила, бывало,покомнатесраспущеннойкосой,в
красных башмаках и китайском халате. Под кружевами ее рубашки,вырезанной
низко, видно было углубление и начало белых,вздутых,отдавленныхкнизу
грудей, а на халате розовыми шелками вышиты были драконы, птицы, дуплистые
деревья.
Весьденьонаслоняласьснеяснойулыбкойнамокрыхгубахи
наталкивалась нанераспакованныесундуки,нагимнастическиелестницы,
разбросанные по полу. У Галины делались ссадиныотэтого,онаподымала
халат выше колена и говорила мужу:
- Поцелуй ваву...
И офицер, сгибая длинные ноги, одетые в драгунские чикчиры, в шпоры,в
лайковые обтянутые сапоги, становился на грязный пол, и, улыбаясь,двигая
ногами и подползая на коленях, он целовал ушибленное место, то место,где
была пухлая складка от подвязки. Из моего окна я виделэтипоцелуи.Они
причиняли мне страдания, но об этомнестоитрассказывать,потомучто
любовь и ревность десятилетнихмальчиковвовсемпохожиналюбовьи
ревность взрослых мужчин. Две неделиянеподходилкокнуиизбегал
Галины, пока случай не свел меня с нею. Случай этот был еврейскийпогром,
разразившийся в пятом году в Николаеве и в других городах еврейскойчерты
оседлости. Толпа наемных убийц разграбила лавку отца иубиладедамоего
Шойла. Все это случилось без меня, я покупал в то утро голубей уохотника
Ивана Никодимыча.
Толпа наемных убийц разграбила лавку отца иубиладедамоего
Шойла. Все это случилось без меня, я покупал в то утро голубей уохотника
Ивана Никодимыча. Пять лет из прожитыхмноюдесятиявсеюсилоюдуши
мечтал о голубях, и вот когда я купил их, калека Макаренко разбилголубей
на моем виске. Тогда Кузьма отвел меня к Рубцовым. У Рубцовыхнакалитке
был мелом нарисован крест,ихнетрогали,ониспряталиусебямоих
родителей. Кузьма привел меня на стеклянную террасу.Тамсиделаматьв
зеленой ротонде и Галина.
- Нам надо умыться, - сказала мне Галина, - нам надо умыться, маленький
раввин... У нас все лицо в перьях, и перья-то - в крови...
Она обняла меня и повела покоридору,резкопахнувшему.Головамоя
лежала на бедре Галины, бедро двигалось и дышало. Мы пришлинакухню,и
Рубцова поставила меня под кран. Гусь жарился на кафельной плите, пылающая
посуда висела по стенам, и рядом с посудой, в кухаркином углу, виселцарь
Николай,убранныйбумажнымицветами.Галинасмылаостаткиголубя,
присохшие к моим щекам.
- Жених будешь, мой гарнесенький, - сказала она, поцеловав меня вгубы
запухшим ртом, и отвернулась.
- Ты видишь, - прошептала она вдруг, - у папки твоего неприятности,он
весь день ходит по улицам без дела, позови папку домой...
И я увидел из окна пустую улицу с громаднымнебомнаднейирыжего
моего отца,шедшегопомостовой.Оншелбезшапки,весьвлегких
поднявшихся рыжихволосах,сбумажнойманишкой,свороченнойнабоки
застегнутой на какую-то пуговицу, ноненату,накоторуюследовало.
Власов, испитой рабочий в солдатских ваточных лохмотьях, неотступно шел за
отцом.
- Так, - говорил он душевным хриплым голосом иобеимирукамиласково
трогал отца, - не надо нам свободы, чтобы жидам было свободно торговать...
Ты подай светлость жизни рабочему человеку за труды за его, за ужасную эту
громадность... Ты подай ему, друг, слышь, подай...
Рабочий молил о чем-тоотцаитрогалего,полосычистогопьяного
вдохновения сменялись на его лице унынием и сонливостью.
- На молокан должна быть похожа наша жизнь, - бормотал он и пошатывался
на подворачивающихся ногах, - вроде молокан должнабытьнашажизнь,но
только без богаэтогосталоверского,отнегоевреямвыгода,другому
никому...
И Власов с отчаянием закричал осталоверскомбоге,пожалевшемодних
евреев. Власов вопил, спотыкался и догонял неведомого своегобога,нов
эту минуту казачий разъездперерезалемупуть.Офицервлампасах,в
серебряномпарадномпоясеехалвпередиотряда,высокийкартузбыл
поставлен на его голове. Офицер ехал медленно и не смотрел по сторонам. Он
ехал как бы в ущелье, где смотреть можно только вперед.
- Капитан, - прошептал отец, когда казак поравнялся с ним, - капитан, -
сжимая голову, сказал отец и стал коленями в грязь.
- Чем могу, - ответил офицер, глядяпо-прежнемувперед,иподнеск
козырьку руку в замшевой лимонной перчатке.