..
Он ушел в кухню и вернулся оттуда со стаканом воды.
- Пей, артист, - сказал Аба, подходя ко мне, - пейэтуводу,которая
поможет тебе, как мертвому кадило...
И правда, вода не помогла мне. Я икал все сильнее.Рычаниевырывалось
из моей груди. Опухоль, приятная наощупь,вздуласьуменянагорле.
Опухольдышала,надувалась,перекрывалаглоткуивываливаласьиз
воротника. В ней клокотало разорванное моедыхание.Оноклокотало,как
закипевшая вода. И когда к ночи я небылужебольшелопоухиймальчик,
каким я был во всю мою прежнюю жизнь, а стал извивающимсяклубком,тогда
мать, закутавшись в шаль и ставшаявышеростомистройнее,подошлак
помертвевшей Рубцовой.
- Милая Галина, - сказала матьпевучим,сильнымголосом,-какмы
беспокоим вас и милую Надежду Ивановну и всехваших...Какмнестыдно,
милая Галина...
С пылающими щеками мать теснила Галину к выходу, потом она кинуласько
мне и сунула шаль мне в рот, чтобы подавить мой стон.
- Потерпи, сынок, - шептала мать, - потерпи для мамы...
Но хоть бы и можно терпеть, я не стал бы этого делать,потомучтоне
испытывал больше стыда...
Так началась моя болезнь. Мне было тогда десять лет. Наутро меня повели
к доктору. Погром продолжался, но нас не тронули. Доктор, толстый человек,
нашел у меня нервную болезнь.
Он велел поскорее ехать в Одессу, к профессорам, и дожидаться там тепла
и морских купаний.
Мы так и сделали. Через несколько дней я выехал с матерьювОдессук
деду Лейви-Ицхоку и к дяде Симону. Мы выехали утром на пароходе, иужек
полдню бурые воды Буга сменились тяжелой зеленой волной моря. Передомною
открывалась жизнь у безумного деда Лейви-Ицхока, и я навсегда простилсяс
Николаевым, где прошли десять лет моего детства.
КАРЛ ЯНКЕЛЬ
В пору моего детства на Пересыпи была кузницаИойныБрутмана.Вней
собирались барышники лошадьми, ломовые извозчики - в Одессе они называются
биндюжниками - и мясники с городских скотобоен. Кузница стояла уБалтской
дороги. Избрав ее наблюдательным пунктом, можно было перехватитьмужиков,
возивших в город овес и бессарабское вино. Иойна былпугливый,маленький
человек, но к вину он был приучен, в нем жила душа одесского еврея.
В мою пору у негорослитрисына.Отецдоходилимдопояса.На
пересыпском берегу я впервые задумался о могуществе сил, тайноживущихв
природе. Три раскормленных бугая с багровыми плечами и ступнями лопатой-
они сносили сухонького Иойну в воду, как сносят младенца. И все-таки родил
их он и никто другой. Тут не было сомнений. Жена кузнеца ходила в синагогу
два раза в неделю - в пятницу вечером и всубботуутром;синагогабыла
хасидская, там доплясывались на пасху до исступления,какдервиши.Жена
Иойныплатиладаньэмиссарам,которыхрассылалипоюжнымгуберниям
галицийские цадики. Кузнец не вмешивался в отношения жены своей кбогу-
после работы он уходилвпогребоквозлескотобойниитам,потягивая
дешевое розовое вино, кротко слушал, о чем говорили люди,-оценахна
скот и политике.
Ростом и силой сыновья походили на мать. Двое из них, подросши, ушлив
партизаны. Старшего убили под Вознесенском, другой Брутман, Семен, перешел
к Примакову - в дивизиючервонногоказачества.Еговыбраликомандиром
казачьего полка. С него и еще нескольких местечковых юношейначаласьэта
неожиданная порода еврейских рубак, наездников и партизанов.
Третий сын стал кузнецом по наследству. Он работает наплужномзаводе
Гена на старых местах. Он не женился и никого не родил.
Дети Семена кочевали вместе с его дивизией.Старухенуженбылвнук,
которому она могла бы рассказатьоБаал-Шеме.Внукаонадождаласьот
младшей дочери Поли. Одна во всей семье девочка пошла в маленькогоИойну.
Она была пуглива, близорука, с нежной кожей. К ней присватывалисьмногие.
Поля выбралаОвсеяБелоцерковского.Мынепонялиэтоговыбора.Еще
удивительнее было известие о том, что молодые живутсчастливо.Уженщин
свое хозяйство: постороннему не видно, как бьются горшки.Нотутгоршки
разбил Овсей Белоцерковский. Через год после женитьбы он подалвсудна
тещусвоюБрануБрутман.Воспользовавшисьтем,чтоОвсейбылв
командировке, аПоляушлавбольницулечитьсяотгрудницы,старуха
похитила новорожденного внука, отнеслаегокмаломуоператоруНафтуле
Герчику, и там в присутствиидесятиразвалин,десятидревнихинищих
стариков, завсегдатаев хасидскойсинагоги,надмладенцембылсовершен
обряд обрезания.
Новость эту Овсей Белоцерковский узнал после приезда. Овсей был записан
кандидатом в партию. Он решил посоветоваться с секретарем ячейкиГосторга
Бычачем.
- Тебя морально запачкали, - сказал ему Бычач, - ты должен двинутьэто
дело...
Одесская прокуратура решила устроить показательный суд на фабрике имени
Петровского. Малый оператор Нафтула Герчик иБранаБрутман,шестидесяти
двух лет, очутились на скамье подсудимых.
Нафтула был в Одессе такое же городское имущество, как памятник дюку де
Ришелье. Он проходил мимо наших окон на Дальницкой с трепаной,засаленной
акушерскойсумкойвруках.Вэтойсумкехранилисьнемудрящиеего
инструменты. Он вытаскивал оттуда то ножик, тобутылкуводкисмедовым
пряником. Он нюхал пряник, прежде чем выпить, и, выпив, затягивал молитвы.
Он был рыж, Нафтула, как первый рыжий человек на земле.Отрезаято,что
ему причиталось, оннеотцеживалкровьчерезстекляннуютрубочку,а
высасывалеевывороченнымисвоимигубами.Кровьразмазываласьпо
всклокоченной его бороде. Он выходил к гостям захмелевший. Медвежьи глазки
его сияли весельем. Рыжий, как первый рыжий человек на земле, онгнусавил
благословение надвином.ОднойрукойНафтулаопрокидывалвзаросшую
кривую, огнедышащую яму своего ртаводку,вдругойрукеунегобыла
тарелка. На ней лежалножик,обагренныймладенческойкровью,икусок
марли. Собирая деньги, Нафтула обходил с этой тарелкой гостей, он толкался
между женщинами, валился на них, хватал за груди и орал на всю улицу.