Все сердце нашего племени,сердце,такхорошо
выдерживающее борьбу, заключалосьвэтихпирогах.Дедасегорваным
цилиндром и тряпьем на распухших ногах мы упрятали к соседям Апельхотам, и
я умолялегонепоказыватьсядотехпор,шокагостьнеуйдет.С
Симон-Вольфом тоже уладилось. Онушелсосвоимиприятелями-барышниками
пить чай в трактир "Медведь". В этом трактире прихватывали водку вместес
чаем, можнобылорассчитывать,чтоСимон-Вольфзадержится.Тутнадо
сказать, чтосемья,изкоторойяпроисхожу,непоходиланадругие
еврейскиесемьи.Унасипьяницыбыливроду,унассоблазняли
генеральских дочерейи,недовезшидограницы,бросали,унасдед
подделывал подписи и сочинял для брошенных жен шантажные письма.
Все старания я положил на то, чтобы отвадить Симон-Вольфа на весь день.
Я отдал ему сбереженныетрирубля.Прожитьтрирубля-этонескоро
делается, Симон-Вольф вернется поздно, и сын директорабанканикогдане
узнает о том, что рассказ о доброте и силе моего дядьки - лживыйрассказ.
По совести говоря, если сообразить сердцем, это была правда, а не ложь, но
при первом взгляде на грязного и крикливого Симон-Вольфанепонятнойэтой
истины нельзя было разобрать.
В воскресенье утром Бобкавырядиласьвкоричневоесуконноеплатье.
Толстая ее, добрая грудь лежала вовсестороны.Онанаделакосынкус
черными тиснеными цветами, косынку, которую одевают в синагогунасудный
день и на Рош-Гашоно. Бобка расставила на столе пироги, варенье,крендели
и принялась ждать. Мы жили в подвале. Боргман поднял брови, когда проходил
по горбатому полу коридора. В сенях стояла кадка с водой. Не успел Боргман
войти,какясталзаниматьеговсякимидиковинами.Япоказалему
будильник, сделанный до последнеговинтикарукамидеда.Кчасамбыла
приделана лампа; когда будильникотсчитывалполовинкуилиполныйчас,
лампа зажигалась. Я показалещебочоноксваксой.Рецептэтойваксы
составлял изобретение Лейви-Ицхока; он никому этогосекретаневыдавал.
Потом мы прочитали с Боргманом несколькостраницизрукописидеда.Он
писалпо-еврейски,нажелтыхквадратныхлистках,громадных,как
географические карты. Рукопись называлась"Человекбезголовы".Вней
описывались все соседи Лейви-Ицхока за семьдесят лет его жизни - сначала в
Сквире и Белой Церкви, потомвОдессе.Гробовщики,канторы,еврейские
пьяницы,поварихинабрисахипроходимцы,производившиеритуальную
операцию,-вотгероиЛейви-Ицхока.Всеэтобыливздорныелюди,
косноязычные, с шишковатыми носами, прыщами на макушке и косыми задами.
Во время чтения появиласьБобкавкоричневомплатье.Онаплылас
самоваромнаподносе,обложеннаясвоейтолстой,добройгрудью.
Я
познакомил их. Бобка сказала: "Оченьприятно",-протянулавспотевшие,
неподвижные пальцы и шаркнула обеими ногами. Все шлохорошо,какнельзя
лучше. Апельхоты не выпускали деда. Я выволакивал егосокровищаодноза
другим: грамматики на всех языках и шестьдесят шесть томов Талмуда.Марка
ослепил бочонок с ваксой, мудреный будильник и гора Талмуда, все эти вещи,
которых нельзя увидеть ни в каком другом доме.
Мы выпили по два стакана чаю со штруделем, -Бобка,киваяголовойи
пятясь назад, исчезла. Я пришел в радостное состояние духа, стал в позуи
начал декламировать строфы, больше которых яничегонелюбилвжизни.
Антоний, склонясь над трупом Цезаря, обращается к римскому народу:
О римляне, сограждане, друзья,
Меня своим вниманьем удостойте.
Не восхвалять я Цезаря пришел,
Но лишь ему последний долг отдать.
Так начинает игру Антоний. Я задохся и прижал руки к груди.
Мне Цезарь другом был, и верным другом,
Но Брут его зовет властолюбивым,
А Брут - достопочтенный человек...
Он пленных приводил толпами в Рим,
Их выкупом казну обогащая.
Не это ли считать за властолюбье?
При виде нищеты он слезы лил, -
Так мягко властолюбье не бывает.
Но Брут его зовет властолюбивым,
А Брут - достопочтенный человек...
Вы видели во время Луперкалий,
Я трижды подносил ему венец,
И трижды от него он отказался.
Ужель и это властолюбье?..
Но Брут его зовет властолюбивым,
А Брут - достопочтенный человек...
Перед моими глазами - в дыму вселенной - висело лицо Брута.Оностало
белее мела. Римский народ, ворча, надвигался на меня.Яподнялруку,-
глаза Боргмана покорно двинулись за ней, -сжатыймойкулакдрожал,я
поднял руку... и увидел в окне дядьку Симон-Вольфа,шедшегоподворув
сопровождении маклака Лейкаха. Они тащили на себевешалку,сделаннуюиз
оленьих рогов, и красный сундук с подвесками в виде львиных пастей,Бобка
тоже увидела их из окна. Забыв про гостя, она влетела в комнату и схватила
меня трясущимися ручками.
- Серденько мое, он опять купил мебель...
Боргман привстал в своем мундирчике и в недоумении поклонился Бобке.В
дверь ломились. Вкоридорераздалсягрохотсапог,шумпередвигаемого
сундука. Голоса Симон-Вольфа и рыжего Лейкахагремелиоглушительно.Оба
были навеселе.
- Бобка, - закричал Симон-Вольф, - попробуй угадать, сколько я отдал за
эти рога?!
Он орал, как труба, но в голосе его была неуверенность. Хоть ипьяный,
Симон-Вольф знал, как ненавидим мы рыжего Лейкаха, подбивавшего его на все
покупки, затоплявшего нас ненужной, бессмысленной мебелью.
Бобка молчала. Лейках пропищалчто-тоСимон-Вольфу.Чтобызаглушить
змеиное его шипение, чтобызаглушитьмоютревогу,язакричалсловами
Антония:
Еще вчера повелевал вселенной
Могучий Цезарь; он теперь во прахе,
И всякий нищий им пренебрегает.