Когда б хотел я возбудить к восстанью,
К отмщению сердца и души ваши,
Я повредил бы Кассию и Бруту,
Но ведь они почтеннейшие люди...
На этом месте раздался стук. Это упала Бобка, сбитая с ног ударом мужа.
Она, верно, сделалагорькоекакое-нибудьзамечаниеоболеньихрогах.
Началось ежедневное представление. Медный голос Симон-Вольфа законопачивал
все щели вселенной.
- Вы тянете из меня клей, - громовым голосом кричал мойдядька,-вы
клей тянете из меня, чтобы запихать собачьи ваши рты...Работаотбилау
меня душу. У меня нечем работать, у меня нет рук, у меня нет ног... Камень
вы одели на мою шею, камень висит на моей шее...
Проклиная меня и Бобку еврейскими проклятиями, он сулил нам, чтоглаза
нашивытекут,чтодетинашиещевочревематериначнутгнитьи
распадаться, что мы не будем поспевать хоронить друг друга ичтонасза
волосы стащат в братскую могилу.
Маленький Боргман поднялся со своего места. Он был бледениозирался.
Ему непонятны были обороты еврейского кощунства, но срусскойматерщиной
он был знаком. Симон-Вольф не гнушался и ею. Сындиректорабанкамялв
руке картузик. Он двоился у меня в глазах, я силился перекричатьвсезло
мира. Предсмертное мое отчаяние и свершившаяся уже смерть Цезаря слились в
одно. Я был мертв, и я кричал. Хрипение поднималось со дна моего существа.
Коль слезы есть у вас, обильным током
Они теперь из ваших глаз польются.
Всем этот плащ знаком. Я помню даже,
Где в первый раз его накинул Цезарь:
То было летним вечером, в палатке,
Где находился он, разбив неврийцев.
Сюда проник нож Кассия; вот рана
Завистливого Каски; здесь в него
Вонзил кинжал его любимец Врут.
Как хлынула потоком алым кровь,
Когда кинжал из раны он извлек...
Ничто не в силах было заглушитьСимон-Вольфа.Бобка,сидянаполу,
всхлипывала исморкалась.НевозмутимыйЛейкахдвигалзаперегородкой
сундук. Тут мой сумасбродный дед захотел прийти мне на помощь. Он вырвался
от Апельхотов, подполз к окну и стал пилить на скрипке, длятого,верно,
чтобыпостороннимлюдямнеслышнабылабраньСимон-Вольфа.Боргман
взглянул в окно, вырезанное на уровне земли, и в ужасе подался назад.Мой
бедный дед гримасничал своим синим окостеневшим ртом. На нем былзагнутый
цилиндр, черная ваточнаяхламидаскостянымипуговицамииопоркина
слоновых ногах. Прокуренная борода висела клочьями иколебаласьвокне.
Марк бежал.
- Это ничего, - пробормоталон,вырываясьнаволю,-это,право,
ничего...
Во дворе мелькнули его мундирчик и картуз с поднятыми краями.
С уходом Марка улеглось мое волнение. Я ждал вечера. Когда дед, исписав
еврейскими крючкамиквадратныйсвойлист(онописывалАпельхотов,у
которых по моей милости провел весь день), улегся накойкуизаснул,я
выбрался в коридор. Пол там был земляной. Я двигалсявотьме,босой,в
длинной и заплатанной рубахе.
Пол там был земляной. Я двигалсявотьме,босой,в
длинной и заплатанной рубахе. Сквозь щелидосокостриямисветамерцали
булыжники. В углу, как всегда, стояла кадка с водой. Яопустилсявнее.
Вода разрезала меня надвое. Я погрузил голову, задохся, вынырнул.Сверху,
с полки, сонно смотрела кошка. Вовторойразявыдержалдольше,вода
хлюпала вокруг меня, мой стон уходил в нее. Я открыл глаза и увидел на дне
бочки парус рубахи и ноги, прижатые друг к дружке. У меня снова не хватило
сил, я вынырнул. Возле бочки стоялдедвкофте.Единственныйегозуб
звенел.
- Мой внук, - он выговорил эти слова презрительно ивнятно,-яиду
принять касторку, чтобы мне было что принесть на твою могилу...
Я закричал, не помня себя, и опустился в воду с размаху. Менявытащила
немощная рука деда. Тогда впервые за этот день я заплакал, -имирслез
был так огромен и прекрасен, что все, кроме слез, ушло из моих глаз.
Я очнулся на постели, закутанный водеяла.Дедходилпокомнатеи
свистел. Толстая Бобка грела мои руки на груди.
- Как он дрожит, наш дурачок, - сказала Бобка, -игдедитянаходит
силы так дрожать...
Дед дернул бороду, свистнул и зашагал снова. Застенойсмучительным
выдохом храпел Симон-Вольф. Навоевавшись задень,онночьюникогдане
просыпался.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Все люди нашегокруга-маклеры,лавочники,служащиевбанкахи
пароходных конторах - учили детей музыке. Отцы наши, невидясебеходу,
придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одессабыла
охвачена этим безумиембольшедругихгородов.Иправда-втечение
десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертныеэстрадымира.
Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист,Габрилович,унасначиналЯша
Хейфец.
Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет - матьвелакрохотное,
хилое это существо кгосподинуЗагурскому.Загурскийсодержалфабрику
вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых
туфельках. Он выискивал их в молдаванскихтрущобах,взловонныхдворах
Старогобазара.Загурскийдавалпервоенаправление,потомдети
отправлялись к профессору Ауэру в Петербург.Вдушахэтихзаморышейс
синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они сталипрославленными
виртуозами. И вот - отец мой решил угнаться за ними. Хотьяивышелиз
возраста вундеркиндов - мне шел четырнадцатый год, но по ростуихилости
меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.
Меня отвели к Загурскому. Из уважения к дедуонсогласилсябратьпо
рублю за урок - дешевая плата. Дед мой Лейви-Ицхок был посмешище городаи
украшение его. Он расхаживал по улицам в цилиндре и в опоркахиразрешал
сомнения в самых темных делах. Его спрашивали, что такоегобелен,отчего
якобинцы предали Робеспьера, как готовится искусственный шелк,чтотакое
кесарево сечение.