— Холодно, — с зубным ознобом произнес Цыбашев.
— Возьми мою куртку, — сказал Льнов.
Было слышно, как наверху скрежетала по бетону выдираемая из петель дверь.
— Очень долго… — прошептал Цыбашев.
— Что долго? — переспросил Льнов.
— Поездом ехать…
— А можно и быстро, самолетом… — Льнов устало прикрыл глаза, — частный самолет зафрахтуем. Вначале до Ташкента, оттуда в Дели. Из Дели в Джамму. Из Джамму в Сринагар.
— Смешно звучит… — неожиданно сказал Любченев. — Сри на гар.
— Смешно… — прошептал священник.
— Точно, — рассмеялся Льнов, — я бы и не подумал — сруны индийские! — он поднялся. — А оттуда по Трансгималайской трассе. Есть и другой вариант. Лететь из Дели в Катманду. Дальше, конечно, путь только с проводниками… Ладно, пора вниз.
— Оставьте меня пока здесь, — сказал священник. — Проверите, что там, на нижнем этаже. Если есть выход, за мной вернетесь. Если нет, можете не возвращаться. Я все равно скоро умру…
— Перестань, — хмуро сказал Льнов, подбирая секиру. — Мы пойдем все вместе.
— Я серьезно говорю. Свечу только не забирайте — не хочу в темноте быть. Они будут здесь минут через пятнадцать, — продолжал уговаривать Цыбашев. — Им еще сквозь книги прогрызться надо. Вы успеете за мной вернуться.
Льнов решился.
— Хорошо. Вот, пистолет, на всякий случай.
— Да не нужно. Я все равно стрелять не умею.
— Это просто. Вот предохранитель. Вот так сдвинул и нажимаешь на спусковой крючок. Понял? А мы тогда скоро, да, Любченев?
— Льнов, я хотел тебя попросить, — Цыбашев снял с себя массивный серебряный крест отца Григория. — Ты только не подумай, что я тебя к православию склоняю. Просто он мне дорог, и если что, я бы хотел… На память, тебе. Только в карман не клади, потеряешь. На шею надень. Вот так…
— А как же ты? Священник, и без креста?
— У меня мой нательный… Знаешь, мне уже лучше стало. Не так холодно. Можешь взять куртку. Все. Уходите. Очень прошу…
7
Льнов и Любченев шли по лестнице все ниже. С четвертым этажом бетон кончился. Казалось, что винтовой ход и ступени вырублены в горной породе. Фонарь осветил низкие неровные своды штольни. Внизу ее пересекал затопленный тоннель. Бетонный полукруг сводов чуть отступал от черной линии воды.
Видимо, раньше тоннель соединял завод и склад, и сюда подходили вагонетки с грузом. Льнов и Любченев стояли на возвышении, теперь больше похожем на причал, чем перрон.
— Если бы у нас было время, стоило бы подождать, когда уровень воды спадет, — сказал, наконец, Льнов.
Любченев коснулся воды рукой:
— Холодная.
— А ты что думал, — усмехнулся Льнов. — В принципе, можно и плыть на спине, только один нос высунув…
— Если там дальше не затоплено полностью…. И плавать я не умею…
— Вот повод научиться. Побежали наверх за священником.
Луч фонарика сделался совсем дряблым. Любченев погасил его, в темноте поменял местами батарейки, чтобы выжать из них максимум электричества, но безрезультатно.
Сверху раздались далекие звуки пистолетных выстрелов.
— Все, они добрались до него. Быстро, — с горечью заключил Льнов. — Скоро у нас будут.
— Послушай, — запинаясь, произнес Любченев. — У меня в рюкзаке есть бомба. Я ее всю жизнь делал. Для такого случая… — он вытащил большую запаянную гильзу зенитного патрона. — Давайте… давай взорвемся. Это не больно…
Льнов глянул в решительные глаза своего товарища:
— Не паникуй, выберемся. А с бомбой лучше вот что сделаем. Мы ее наверху установим. Когда эти подберутся — рванем. Тут вход камнями завалит. В любом случае время выиграем. Сможешь?
Любченев что-то недолго решал про себя. Потом улыбнулся и кивнул.
— Хорошо. — Он склонился над рюкзаком. — Как чувствовал, что углубление придется долбить, и молоток взял… — он запихнул его за пояс, поджег один огарок и вместе со вторым передал Льнову. — Я себе зажигалкой посвечу… Не, вы здесь оставайтесь, я сам справлюсь, — недовольно скривился он, заметив, что Льнов двинулся за ним.
Любченев проворно взбежал по ступеням, скрылся за лестничным поворотом. Льнов остался ждать.
Парафиновое озерцо вокруг огненного фитиля вышло из берегов, потекло каплями по гладким бокам огарка. Взгляд Льнова на миг оторвался от дрожащего трехцветного лепестка и упал на рюкзак. Что-то стеклянно блеснуло на брезенте. Он подошел к нему и присел. Свет отразила прозрачная пленка, в которую была закатана газетная фотография Брежнева. В картонной спичечной рамке, на шнурке. Льнов единственный раз держал ее в руках, когда сам относил заламинировать этот ветхий клочок бумаги, чтобы уберечь от дальнейшего тления. С этим самодельным образком Любченев никогда не расставался.
Льнов посмотрел в черный провал, где исчез минуту назад Любченев. Наверху послышался гул приближающейся толпы, и донеся звонкий голос: «У этой бомбы нет взрывателя, по ней молотком нужно бить! Прощайте!»
Дрогнул купол штольни. Грохот разорвавшейся бомбы вобрал в себя вражеский топот и высыпал его под ноги Льнову уже дробным каменным потоком из несуществующего больше коридора.
8
Взрыв завалил бетонными осколками выход, надежно оградив Льнова от подступающих нелюдей. Уже несколько часов он стоит на перроне затопленной штольни, прикрывает ладонью огонек последней свечи, чтобы случайная влага с потолка не погасила его. Он думает о Любченеве, и глаза жжет забытая с детства щелочь выступающих слез.
Свеча еле освещает полукруглые своды. Снаружи не доносится ни звука. Вода чуть плещется у ног, уходя в обе стороны тоннеля. Она блестит как черный японский лак, в зеркальной поверхности Льнов видит свое отражение. В этот момент ему особенно нужно смотреть на себя, чтобы осознавать, что он еще жив. Он вспоминает рассказ деда о смотрящейся душе, и ему кажется, что сейчас он — душа собственного отражения. Легкая рябь морщит тусклое изображение человека с православным крестом и образком с газетным ликом Брежнева на шее.
В мучительной жажде жизни Льнов смотрит на сверкающую черную воду, и ему кажется, что он прозревает в этом зеркале картины будущего.
Вот спадает вода, открывая рельсы, по которым когда-то катились вагонетки. Путь открыт. Льнов свободно бежит по тоннелю. Вскоре показывается ржавая лестница, ведущая куда-то наверх. Льнов поднимается. Удар секиры вышибает ветхий люк. За ним заводское помещение. Еще рывок — и свежий ветер земли холодит лицо.
Вот он, вооруженный гранатометом, штуцером и, конечно дедовой пищалью, заряженной серебром, выслеживает крылатого Пастернака. Пархатому демону никуда не деться от священной ярости Льнова.
Ему видится небольшой пограничный городок на Украине, желтый от яркого солнца. Улица в изумрудных и тонких тополях, частный дом. Вот тот самый, обещанный священнику, нужный человек. Он бывший прапорщик, усатый и полупьяный, …енко или …чук, без особой торговли уступающий два ядерных фугаса.
Разговор сменяется многочасовым перелетом, гулом моторов, облаками. Льнову улыбается миловидная стюардесса. Он ест сэндвич, и в горле шипит газировка из пластиковой бутылки.
Пыльная индийская дорога, тропические заросли, коричневые люди в белом тряпье, слон, похожий на растрескавшийся камень. Мощный вездеход Льнова везет убийственное снаряжение.
Раннее утро, сверкающие раскаленным добела металлом ледяные вершины Канченджанга. Льнов растирает лицо горным снегом. Позади дымящиеся развалины монастыря. Взятые в плен черные ламы что-то с ненавистью бормочут на своем обезьяньем языке не менее запуганному переводчику. Льнов подобрал этого университетского умника, китаиста и тибетолога, возле посольства. Льнов равнодушно стреляет в затылок первому ламе, потом второму. Третий начинает кивать и что-то лопотать. «Он согласен, — говорит переводчик, — он покажет».
Льнов отмечает на карте новый маршрут. Лама не соврал. В вездеходе связанными лежат желтый монах Гелукпа и красношапочный последователь Падмы Самбхавы. И вот третий вариант маршрута, полученный от черного ламы Бонпо. Он совпадает с двумя предыдущими. Теперь дело за малым — дойти. В вездеходе лежат стальные чемоданы, облицованные изнутри свинцом. Их начинки достаточно, чтобы на хуй смести спрятанную в горах Шамбалу…
* * *
Теплый выдох из тоннеля колеблет воду и отражение, сдувая в темноту огненное перышко свечи. Льнов какой-то миг еще видит гаснущий оранжевый кончик фитиля и серую прядку дыма, а затем его окутывает абсолютный мрак.
Эпилог Живой Доктор
1
— Мамочки…
— Бр-р, как холодно…
— Смотри, шевелится!
— Ай! Идиот чертов! Напугал!
— Мизрухин, вы взрослый человек, перестаньте ребячиться.
— Николай Ефимович, скажите ему, чтобы не пугал.
— Еникеева, с такой повышенной впечатлительностью на медицинском факультете вам делать нечего.
— Правильно, Николай Ефимович, золотые слова.
— А с вами, Мизрухин, мы в декабре на зачете поговорим. Надеюсь, вы уже обзавелись подругой, которая вылетит вместе с вами, как жена декабриста? Ну, прекратили баловство! Приступаем к работе.
Студенты покосились на желто-восковое тело, лежащее на столе, до груди прикрытое клеенкой как одеялом. Николай Ефимович обнажил труп до лобка. Живот уже был вскрыт, и внутренности по-базарному выглядывали наружу. Он запустил блестящие презервативной резиной пальцы в кишечный клубок, раздвинул мышечные ткани.