- Вот сейчас ты вздыхаешь!
- Да.
- Ты вздыхаешь, ты, Анри, граф дю Бушаж,братЖуаеза,которогозлые
языки называют третьим королем Франции... Ты ведь знаешь, что второй - это
господин де Гиз... если, впрочем, он не первый... ты,богатый,красивый,
ты, который при первом же представившемся мне случае станешь, как я, пэром
Франции и герцогом, - ты влюблен, погружен враздумье,вздыхаешь...ты,
избравший себе девизом:Hilariter[радостно(лат.):намекнафамилию
Жуаез, что означает "радостный"].
- Милый мой Анн, от всех этих даровпрошлогоиобещанийбудущегоя
никогда не ожидал счастья. Я не обладаю честолюбием.
- То есть больше не обладаешь.
- Во всяком случае, я не гонюсь за тем, о чем ты говоришь.
- Сейчас - возможно. Но потом это вернется.
- Никогда, брат. Я ничего не желаю. Ничего не хочу.
- И ты не прав, брат. Тебя зовут Жуаез - это одноизлучшихименво
Франции, твой брат - любимец короля, тыдолженвсегохотеть,ковсему
стремиться, все получать.
Анри покачал своей белокурой, грустно поникшей головой.
- Послушай, - сказал Анн, - мы одни, вдали от всех. Черт побери, дамы
и не заметив перешли реку и стоим на мосту Турнель.Недумаю,чтобына
этом пустынном берегу, у этой зеленой воды, при таком холодномветренас
кто-нибудь подслушал.Можетбыть,тебенадосообщитьмнечто-нибудь
важное?
- Ничего, ничего. Я просто влюблен, и ты это уже знаешь, брат, - ведь я
сам тебе только что сказал.
- Но, черт возьми, - это же не серьезное дело, - вскричалАнн,топнув
ногой. - Я ведь тоже, клянусь римским папой, влюблен.
- Не так, как я, брат.
- Я ведь тоже порой думаю о своей возлюбленной.
- Да, но не постоянно.
- У меня тоже бывают любовные огорчения, даже горести.
- Да, но у тебя есть и радости, ты любим.
-О,мнеприходитсяпреодолеватьпрепятствия:отменятребуют
соблюдения величайшей тайны.
- Требуют? Ты сказал "требуют", брат? Если твоявозлюбленнаятребует,
значит, она тебе принадлежит.
- Ясное дело, она мне принадлежит, то есть принадлежит мне игосподину
Майену. Ибо, доверюсь я тебе, Анри, у меня одна любовница с этимбабником
Майеном. Эта девица без ума от меня, она в одинмигбросилабыМайена,
только боится, чтоб он ее не убил, ты ведь знаешь: убивать женщин вошлоу
него в привычку. Вдобавок яненавижуэтихГизов,именязабавляет...
развлекаться за их счет. Ну так вот, говорю тебе, повторяю, у менябывают
препятствия и размолвки, но из-заэтогояностановлюсьмрачным,как
монах, не таращу глаз. Продолжаю смеяться, еслиневсегда,тохотябы
время от времени. Ну же, доверься мне, кого ты любишь? Твоя любовница,по
крайней мере, красива?
- Увы, брат, она вовсе не моя любовница.
- Но она красива?
- Даже слишком.
- Как ее зовут?
- Не знаю.
- Ну вот еще!
- Клянусь честью.
- Ну вот еще!
- Клянусь честью.
- Друг мой, я начинаю думать, что дело опаснее, чем мнеказалось.Это
уже не грусть, клянусь папой. Это безумие!
- Она говорила со мной лишь один раз, или, вернее, оналишьодинраз
говорила в моем присутствии, и с той поры я ни разу не слышал ее голоса.
- И ты ничего о ней не разузнавал?
- У кого?
- Как у кого? У соседей.
- Она живет одна в доме, и никто ее не знает.
- Что ж, выходит - это какая-то тень?
- Эта женщина, высокая и прекрасная, как нимфа, неулыбчивая истрогая,
как архангел Гавриил.
- Как ты узнал ее? Где вы встретились?
- Однажды я увязался закакой-тодевушкойнаперекресткеЖипесьен,
зашел в садик у церкви. Там поддеревьямиестьплита.Тыкогда-нибудь
заходил в этот сад?
- Никогда. Но не важно, продолжай. Плита поддеревьями,нуадальше
что?
- Начинало смеркаться. Я потерял девушкуизвидуи,разыскиваяее,
подошел к этой плите.
- Ну, ну, я слушаю.
- Подходя, я заметил кого-то в женскомплатье,япротянулруки,но
вдруг голос какого-томужчины,мноюраньшенезамеченного,произнес:
"Простите, сударь, простите", - и рука этого человека отстранила менябез
резкости, но твердо.
- Он осмелился коснуться тебя, Жуаез?
- Послушай. Лицо его было скрыто чем-то вроде капюшона: я принял его за
монаха. Кроме того,наменяпроизвелвпечатлениееговежливый,даже
дружелюбный тон, онуказывалнанаходившуюсяшагахвдесятиотнас
женщину, чье белое одеяние привлекломенявтусторону:онакакраз
преклонила колени перед каменной плитой, словно то был алтарь.
Я остановился, брат.Случилосьэтовначалесентября.Воздухбыл
теплый. Розы и фиалки, посаженные верующиминамогилахвэтомсадике,
овевали меня нежным ароматом. Заколокольнейцерквисквозьбелесоватое
облачко прорывался лунный луч, посеребривший верхние стекла витражей, в то
время как нижние золотил отблеск зажженныхвцерквисвечей.Другмой,
подействовалалинаменяторжественностьобстановкиилиблагородная
внешность этойколенопреклоненнойженщины,ноонасияладляменяв
темноте, словномраморнаястатуя,словносамабыладействительноиз
мрамора. Я ощутил кнейнепонятноепочтение,ивсердцемоепроник
какой-то холод.
Я жадно глядел на нее.
Она склонилась над плитой, обняла ееобеимируками,приниклакней
губами, и я увидел, как плечи ее сотрясаются от вздохов и рыданий.Такого
голоса ты, брат, никогда не слыхал: никогда еще острая стальнепронзала
чье-либо сердце так мучительно, как мое.
Плача, она целовала камень, словно в каком-то опьянении, и тут я просто
погиб. Слезы ее растрогали мое сердце, поцелуи эти довели меня до безумия.
- Но, клянусь папой, это она обезумела, - сказал Жуаез, - кому придет в
голову целовать камень и рыдать безо всякого повода?
- О, рыданья эти вызвала великая скорбь, а целовать камень заставила ее
глубокая любовь.