Каждого из нихтянуласюда
какая-тоностальгия,какая-торазочарованность,какая-то
потребность взамене,женатыйискалздесьатмосферысвоей
холостяцкой поры, старый чиновник -- отзвука своих студенческих
лет,все они были довольно молчаливы, и все пили, предпочитая,
как я,сидетьзабутылкойэльзасского,чемпередженской
хоровойкапеллой.Здесьябросилякорь,здесьможно было
продержаться час, а то и два.Пригубивэльзасского,ясразу
почувствовал, что с самого утра еще ничего не ел.
Поразительно,чеготольконеможет проглотить человек!
Минут десять я читал какую-то газету, вводя в себя черезглаза
умишкокакого-тобезответственногосубъекта,который
пережевывает, а затем изрыгает чужие слова, смочивихслюной,
нонепереварив. Этого я съел целый столбец. А потом я сожрал
изрядный кусок печенки, вырезанныйизтелаубитоготеленка.
Поразительно!Лучшевсегобылоэльзасское.Яне любил, во
всяком случае в обычные дни, диких,буйныхвин,ударяющихв
головуизнаменитыхсвоимособымвкусом.Милеевсего мне
совершенно чистые, легкие, скромные местные вина без каких-либо
особых названий, их можнопитьпомногу,ионитакприятно
отдаютсельскимпростором,землей,небомилесом.Стакан
эльзасского и ломоть хорошего хлеба -- вот лучшая трапеза. Но я
уже съел порцию печенки -- с необычным удовольствием, вообще-то
я редкоеммясо,--ипередомнойстоялвторойстакан.
Поразительнобылоито, что где-то в зеленых долах здоровые,
славные люди возделывают виноград и выдавливаютизнегосок,
чтобывразныхместахземли, далеко-далеко от них, какие-то
разочарованные,тихоспивающиесяобывателиирастерянные
степные волки взбадривались и оживлялись, осушая стаканы.
Ну что ж, пускай это и было поразительно! Это было хорошо,
это помогало,оживление пришло. Словесная каша газетной статьи
вызвала у меня запоздалый, но полный облегчения смех, и вдруг я
опятьвспомнилзабытуюмелодиютогопиано,она,сверкая,
подняласьвомне,какмаленькиймыльныйпузырь, блеснула,
уменьшение и ярко отразив целый мир, и сновамягкораспалась.
Еслиэта небесная маленькая мелодия тайно пустила корни в моей
душе и вдруг снова расцвела во мне всеми драгоценнымикрасками
прекрасногосвоего цветка, разве я погиб окончательно? Пусть я
заблудший зверь, не понимающий мира, который егоокружает,но
какой-тосмыслвмоей дурацкой жизни все-таки был, что-то во
мне отвечало на зов из далеких высот, что-то улавливало его,и
в мозгу моем громоздились тысячи картин.
СонмыангеловДжотто22смаленького церковного свода в
Падуе, а рядом шествовали Гамлет и Офелия ввенке,прекрасные
символывсех печалей и всех недоразумений мира; стоя в горящем
шаре,трубилврогвоздухоплавательДжаноццо23,Аттила
Шмедьцле24несв руке свою новую шляпу, Боробудур25 вздымал в
небо гору своих изваяний.
СонмыангеловДжотто22смаленького церковного свода в
Падуе, а рядом шествовали Гамлет и Офелия ввенке,прекрасные
символывсех печалей и всех недоразумений мира; стоя в горящем
шаре,трубилврогвоздухоплавательДжаноццо23,Аттила
Шмедьцле24несв руке свою новую шляпу, Боробудур25 вздымал в
небо гору своих изваяний.Небеда,чтовсеэтипрекрасные
образы живут в тысячах других сердец, имелись еще десятки тысяч
другихнеизвестных картин и звуков, чьей родиной, чьим видящим
окомичуткимухомбылаединственномоядуша.Старая,
обветшавшаябольничная стена, в серо-зеленых пятнах, в щелях и
ссадинах которой угадывалисьтысячифресок,--ктодалей
ответ,ктовпустил ее в свое сердце, кто любил ее, кто ощущал
волшебство ее чахнущих красок? Старыекнигимонаховсмягко
светящимисяминиатюрами, книги немецких поэтов двухсотлетней и
столетней давности, забытые их народом,всеэтиистрепанные,
тронутыесыростьютома,печатныеирукописныестраницы
старинных музыкантов, плотные, желтоватые листы нотной бумаги с
застывшими звуковыми виденьями--ктослышалихумные,их
лукавыеитоскующиеголоса,ктопронесв себе их дух и их
волшебство через другую, охладевшую к ним эпоху? Ктовспоминал
о том маленьком, упрямом кипарисе на горе над Губбио26, который
былсломлени расколот лавиной, но все-таки сохранил жизнь, и
отрастил себе новую, пускай не столь густую вершину? Кто воздал
должное рачительной хозяйке со второго этажа иеевымытойдо
блеска араукарии? Кто: читал ночью над Рейном облачные письмена
ползущеготумана?Степнойволк.Акто искал за развалинами
своей жизни расплывшийся смысл,страдалоттого,чтонавид
бессмысленно,жилтем,чтонавид безумно, тайно уповал на
откровение и близость Богадажесредипоследнегосумбураи
хаосаа.
Язадержалврукестакан, который хозяйка снова хотела
наполнить,иподнялся.Довольнобыловина.Золотойслед
блеснул, напомнив мне о вечном, о Моцарте27, о звездах. Я снова
могкакое-товремядышать,мог жить, смел существовать, мне
ненужно было мучиться, бояться, стыдиться.
Моросящий дождь, разбрызгиваясь на холодном ветру,звякал
офонариисветилсястекляннымблеском,когдая вышел на
затихшую улицу. Куда теперь? Если бывэтотмигсовершилось
чудои могло исполниться любое мое желание, передо мной сейчас
оказалсябынебольшойкрасивыйзалвстилеЛюдовика
Шестнадцатого,где несколько хороших музыкантов сыграли бы мне
две-три пьесы Генделя и Моцарта. Сейчас это подошло бы кмоему
настроению, я смаковал бы эту холодную, благородную музыку, как
боги--нектар.О,еслибысейчас у меня был друг, друг в
какой-нибудь чердачной клетушке, и онсиделбы,задумавшись,
присвече,арядомлежалабы его скрипка! Я прокрался бы в
ночнуюеготишину,бесшумнопробралсябыпоколенчатым
лестницам,язасталбыеговрасплох, и мы отпраздновали бы
несколько неземных часов беседой и музыкой! Когда-то,вбылые
годы,ячасто наслаждался этим счастьем, но и оно со временем
удалилось и ушло от меня, между теми днями и нынешними пролегли
увядшие годы.