Одинразяпотерялсвоюмещанскую
репутациювкупесосвоимсостоянием и должен был постепенно
отказаться от уважения со стороны тех, кто дотоле снимал передо
мной шляпу. Другой раз внезапно развалилась моя семейная жизнь;
моя заболевшая душевной болезнью жена38 прогнала меня издому,
лишиланалаженного быта, любовь и доверие превратились вдруг в
ненависть и смертельную вражду, соседисмотрелимневследс
жалостьюипрезреньем.Тогда-тоиначалась моя изоляция. А
через несколько лет, через несколько тяжких, горьких лет, когда
я, в полном одиночествеиблагодарястрогойсамодисциплине,
построилсебеновуюжизнь,основаннуюнааскетизмеи
духовности, когда я, предавшись абстрактному упражненьюумаи
строгоупорядоченной медитации, снова достиг известной тишины,
известной высоты, этот уклад жизни тоже внезапнорухнул,тоже
вдругпотерял свой благородный, высокий смысл; я снова метался
по миру вдиких,напряженныхпоездках,накапливалисьновые
страданьяиноваявина.Икаждый раз этому срыванию маски,
этому крушенью идеала предшествовали такая же ужасная пустота и
тишина, такая жесмертельнаяскованность,изолированностьи
отчужденность,такаяже адская пустыня равнодушия и отчаяния,
как те, через которые я вновь проходил теперь.
При каждом таком потрясении моей жизни явитогечто-то
приобретал,этогонельзяотрицать,становилсясвободнее,
духовнее, глубже, но и делался более одинок,болеенепонятен,
болеехолоден. В мещанском плане моя жизнь была постоянным, от
потрясения к потрясению,упадком,всебольшимудалениемот
нормального, дозволенного, здорового. С годами я стал человеком
безопределенныхзанятий, без семьи, без родины, оказался вне
всяких социальных групп, один, никто меня не любил, у многихя
вызывал подозрение, находясь в постоянном, жестоком конфликте с
общественным мнением и с моралью общества, и хоть я и жил еще в
мещанскойсреде,по всем своим мыслям и чувствам я был внутри
этого мира чужим. Религия,отечество,семья,государствоне
представлялисобой никакой ценности для меня, и мне не было до
них дела, от тщеславия науки, искусств, цехов меня тошнило; мои
взгляды, мой вкус, весь мой ум, которыми я когда-то блистал как
человек одаренный и популярный, пришли теперьвзапустеньеи
одичаньеисталиподозрительнылюдям. Если в ходе всех моих
мучительных перемен я и приобретал что-то незримое и невесомое,
то платилязаэтодорого,искаждымразомжизньмоя
становиласьвсеболеетяжелой,трудной,одинокой, опасной.
Право же, у меня не было причин желать продолжения этогопути,
которыйвелменяво все более безвоздушные сферы, похожие на
дым в осенней песне Ницше39.
О да, я зналэтиощущения,этиперемены,уготовленные
судьбойсвоимтруднымдетям,доставляющим ей особенно много
хлопот, слишком хорошо я их знал. Я знал их, какчестолюбивый,
нонеудачливый охотник знает все этапы охотничьей вылазки, как
старыйбиржевикзнаетвсеэтапыспекуляции,выигрыша,
неуверенности,колебаний,банкротства.
Я знал их, какчестолюбивый,
нонеудачливый охотник знает все этапы охотничьей вылазки, как
старыйбиржевикзнаетвсеэтапыспекуляции,выигрыша,
неуверенности,колебаний,банкротства.Неужелимне и правда
проходить через все это еще раз? Через всю эту муку, черезвсе
этиметания,черезвсеэтисвидетельстванизменностии
никчемности собственного "я",черезвсюэтуужаснуюбоязнь
поражения,через весь этот страх смерти? Не умней ли, не проще
ли было предотвратить повторение стольких страданий, дать тягу?
Конечно, это было проще и умней. Чтобытамниутверждалось
насчет"самоубийц"вброшюркео Степном волке, никто не мог
лишить меня удовольствия избавиться с помощью светильного газа,
бритвыилипистолетаотповторенияпроцесса,мучительную
болезненностькоторогоя,право же, изведывал уже достаточно
часто и глубоко. Нет, черт возьми, никакаясиланасветене
заставитменяещераздрожатьпередней от ужаса, еще раз
перерождаться и перевоплощаться,причемнедлятого,чтобы
обрестинаконец мир и покой, а для нового самоуничтоженья, для
новогоперерожденья!Пустьсамоубийство--этоглупость,
трусостьиподлость,пусть это бесславный, позорный выход --
любой, даже самый постыдный выход изэтоймельницыстраданий
кудакак хорош, тут уж нечего играть в благородство и героизм,
тут я стою передпростымвыбороммеждумаленькой,короткой
больюинемыслиможестоким,бесконечным страданьем. В своей
такой трудной, такой сумасшедшей жизни я достаточно часто бывал
благородным донкихотомипредпочиталчесть--удобству,а
героизм -- разуму. Хватит, кончено!
Утрозевалоужесквозьокна,свинцовое, окаянное утро
дождливого зимнего дня, когда я наконецулегся.Впостелья
взялссобойсвоерешенье.Нонаперифериисознания, на
последнейегогранице,когдаяужезасыпал,передомной
сверкнулотостранноеместоброшюрки,гдеречьшлао
"бессмертных", и я мельком вспомнил, что не раз идажесовсем
недавно чувствовал себя достаточно близким к бессмертным, чтобы
водномтакте старинной музыки уловить всю холодную, светлую,
сурово-улыбчивую мудрость бессмертных. Это возникло,блеснуло,
погасло, и тяжелый, как гора, сон лег на мой лоб.
Проснувшисьоколополудня,ясразуощутилясность
ситуации, брошюрка имоистихилежалинатумбочке,имое
решение,дозревшееи окрепшее за ночь во сне, глядело на меня
приветливо-холодным взглядом изхаосапоследнейполосымоей
жизни.Спешитьненужнобыло,моерешение умереть не было
минутным капризом,этобылзрелый,крепкийплод,медленно
поспевшийиотяжелевший,готовый упасть при первом же порыве
ветра судьбы, который сейчас его тихо покачивал.