Это был напрасный
труд, никто не плакал, покойный, кажется, никому не былнужен.
Никто не проникался благочестивыми чувствами, и когда священник
называлприсутствующих"дорогими сохристианами", деловые лица
всех этих купцов, булочниковиихженмолчапотуплялисьс
судорожнойсерьезностью,смущенно,фальшиво,с единственным
желаньем, чтобы поскорей кончиласьэтанеприятнаяпроцедура.
Чтож,она кончилась, двое передних сохристиан пожали оратору
руку, вытерли о кромку ближайшего газонабашмаки,выпачканные
влажнойглиной,вкоторую они положили своего мертвеца, лица
сразу вновь обрели обычный человеческийвид,иодноизних
показалосьмне вдруг знакомым -- это был, показалось мне, тот,
что нес тогда плакат и сунул мне в руку брошюрку.
Едва я узнал его, как он отвернулся,наклонился,занялся
своимичернымибрюками,аккуратно засучил их над башмаками и
быстро зашагал прочь, зажав под мышкойзонтик.Япобежалза
ним, догнал его, поклонился ему, но он, кажется, меня не узнал.
-- Сегоднянебудет вечернего аттракциона? -- спросил я,
пытаясь ему подмигнуть, как это делают заговорщики. Но от таких
мимических упражнений я давно отвык, ведь при моем образе жизни
я иговорить-топочтиразучился;ясампочувствовал,что
скорчил лишь глупую гримасу.
-- Вечернегоаттракциона?-- пробормотал он и недоуменно
посмотрел мне в лицо. -- Ступайте, дорогой, в "Черныйорел"41,
если у вас есть такая потребность.
Яи правда не был уже уверен, что это он. Я разочарованно
пошел дальше, не зная куда, никаких целей, никаких устремлений,
никаких обязанностей для менянесуществовало.Ужизнибыл
отвратительно горький вкус, я чувствовал, как давно нараставшая
тошнотадостигаетвысшей своей точки, как жизнь выталкивает и
отбрасывает меня. В ярости шагал я по серомугороду,отовсюду
мнеслышался запах влажной земли и похорон. Нет, у моей могилы
небудетникогоизэтихсычейсихрясамиисих
сентиментальнойтрескотней! Ах, куда бы я ни взглянул, куда бы
ни обратился мыслью, нигде не ждала меня радость, ничто меня не
звало, неманило,всевонялогнилойизношенностью,гнилым
полудовольством,всебылостарое,вялое,серое,дряблое,
дохлое. Боже,какэтополучилось?Какдошелдоэтогоя,
окрыленныйюнец,другмуз,любительстранствийпосвету,
пламенный идеалист? Как смогли они так тихонькоподкрастьсяи
овладетьмною,этобессилие, эта ненависть к себе и ко всем,
эта глухота чувств, эта глубокая озлобленность, этотгадостный
ад душевной пустоты и отчаянья?
Когдаяпроходилмимобиблиотеки, мне попался на глаза
один молодой профессор, с которым я прежде поройбеседовал,к
которомуво времена последнего своего пребывания в этом городе
даже несколько раз ходил на квартиру, чтобы поговорить с нимо
восточных мифологиях, -- тогда эта область очень меня занимала.
Ученыйшелмненавстречу,чопорный, несколько близорукий, и
узнал меня, когда я уже собирался пройти мимо. Онбросилсяко
мнесбольшойтеплотой,ия,находясьв таком никудышном
состоянии,былпочтиблагодаренемузаэто.Оночень
обрадовалсяиоживился,напомнилмнекое-какие подробности
наших прежних бесед, сказал, что многимобязанисходившимот
меняимпульсами что часто обо мне думал; с тех пор ему редко
доводилосьтакинтересноиплодотворнодискутироватьс
коллегами.Онспросил,давнолия в этом городе (я соврал:
несколько дней) и почему я ненавестилего.Япосмотрелна
доброе,с печатью учености лицо этого учтивого человека, нашел
сцену встречи с ним вообще-то смешной, но,какизголодавшийся
пес,насладилсякрохойтепла,глоткомлюбви,кусочком
признания. Степной волк Гарри растроганноосклабился,унего
потеклислюнкивсухую глотку, сентиментальность выгнула ему
спину вопрекиеговоле.Итак,янаврал,чтозаехалсюда
ненадолго,нонаучным делам, да и чувствую себя неважно, а то
бы,конечно,заглянулкнему.Икогдаонсердечноменя
пригласил провести у него сегодняшний вечер, я с благодарностью
принялэтоприглашение,апотомпередал привет его жене, и
оттого, что я так много говорил иулыбался,уменязаболели
щеки,отвыкшиеоттакихусилий.Ив то время как я, Гарри
Галлер,захваченныйврасплохипольщенный,вежливыйи
старательный, стоял на улице, улыбаясь этому любезному человеку
и глядя в его доброе, близорукое лицо, другой Гарри стоял рядом
иухмылялся,стоял,ухмыляясь, и думал, какой же я странный,
какой же я вздорный и лживыйтип,еслидвеминутыназадя
скрежеталзубами от злости на весь опостылевший мир, а сейчас,
едваменяпоманил,едваневзначайприветилдостопочтенный
обыватель,спешурастроганноподдакнутьемуинежусь, как
поросенок, растаявоткрохоткидоброжелательства,уваженья,
любезности.Так оба Гарри, оба -- фигуры весьма несимпатичные,
стоялинапротивучтивогопрофессора,презираядругдруга,
наблюдаядруг за другом, плюя друг другу под ноги и снова, как
всегда в таких ситуациях, задаваясьвопросом:простолиэто
человеческая глупость и слабость, то есть всеобщий удел, или же
этотсентиментальныйэгоизм,эта-бесхарактерность,эта
неряшливостьидвойственностьчувств--чистоличная
особенностьСтепноговолка.Если эта подлость общечеловечна,
ну, что ж, тогда мое презрение к миру могло обрушиться на нее с
новой силой; если же этолишьмояличнаяслабость,тоона
давала повод к оргии самоуничиженья.
Заспороммеждуобоими Гарри профессор был почти забыт;
вдруг он мне опять надоел, и я поспешил отделаться отнего.