Разливкофесглубокимстраданиемналице,хозяйка
поспешилавыйтиизкомнаты,иеемуж
полусмущенно-полуукоризненносказал мне, что этот портрет Гете
принадлежит его жене и что она его особенно любит.
-- И даже будь вы объективно правы,чегоя,кстати,не
считаю, вам не следовало выражаться так резко.
-- Тутвыправы,--признал я. -- К сожалению, это моя
привычка, мой порок -- выбирать всегда как можноболеерезкие
выражения,что,кстати,делалиГетевлучшие свои часы.
Конечно, этот слащавый, обывательский, салонный Гете никогда не
употребилбырезкого,меткого,точноговыражения.Прошу
прощенияу вас и у вашей жены -- скажите ей, что я шизофреник.
А заодно позвольте откланяться.
Ошарашенныйхозяинпопыталсябыловозразить,снова
заговорилотом,как прекрасны и интересны были прежние наши
беседы, и что мои догадки насчет Митры иКришныпроизвелина
неготогдаглубокоевпечатленье,ичто он надеялся сегодня
опять... и так далее. Я поблагодарилегоисказал,чтоэто
оченьлюбезные слова, но, увы, у меня начисто пропал интерес к
Кришне и охота вести ученые разговоры, исегодняявралему
многократно,например,вэтом городе я нахожусь не несколько
дней, а несколько месяцев, но живууединенноиуженемогу
быватьв приличных домах, потому что, во-первых, я всегда не в
духе и страдаю от подагры, аво-вторых,обычнопьян.Далее,
чтобывнести полную ясность и хотя бы уйти не лжецом, я должен
заявить уважаемому хозяину, что он меня сегодняоченьобидел.
Он стал на глупую, тупоумную, достойную какого-нибудь праздного
офицера,но не ученого позицию реакционной газетки в отношении
взглядов Галлера. А этот Галлер,этот"тип",этотбезродный
прохвостнектоиной, как я сам, и дела нашей страны и всего
мира обстояли бы лучше, если бы хоть те немногие, ктоспособен
думать,взяли сторону разума и любви к миру, вместо того чтобы
слепо и исступленно стремиться к новой войне. Так-то,ичесть
имею.
Сэтимисловамияподнялся,простилсясГетеис
профессором, сорвал с вешалки свои вещи и убежал. Громко вылу
меняв душе злорадный волк, великий скандал разыгрывался между
обоими Гарри. Ведь этот неприятный вечерний час имел дляменя,
мнесразусталоясно,кудабольшеезначение,чемдля
возмущенногопрофессора;длянегоонбылразочарованием,
досаднымэпизодом,адля меня последним провалом и бегством,
прощаниемсмещанским,нравственным,ученыммиром,полной
победойстепноговолка.Ипрощался я с ними как беглец, как
побежденный, признавая себябанкротом,прощалсябезвсякого
утешения,безчувствапревосходства,безюмора.
Сосвоим
прежниммиромиспрежнейродиной,сбуржуазностью,
нравственностью,ученостьюяпрощалсявточноститак, как
прощается заболевший язвой желудка с жареной свининой. В ярости
бежал я под фонарями, в ярости и смертельной тоске.Какойэто
былбезотрадный,позорный,злойдень, от утра до вечера, от
кладбища до сцены в доме профессора!Зачем?Почему?Естьли
смыслобременять себя другими такими днями, снова расхлебывать
ту же кашу? Нет! И сегодня же ночью я покончу с этойкомедией.
Ступай домой, Гарри, и перережь себе горло! Хватит откладывать.
Яметалсяпоулицам,гонимыйбедой. Конечно, это была
глупость с моей стороны -- оплевать славным людям украшениеих
салона,глупостьи невежливость, но я не мог поступить иначе,
немогбольшемиритьсясэтойукрощенной,лживой,
благоприличнойжизнью.Апосколькусодиночествомтожея
мириться, казалось, больше не мог,посколькумоесобственное
обществовконец мне осточертело, поскольку я бился и задыхался
в безвоздушном пространстве своего ада, какой уменяещебыл
выход?Небылоникакого.О мать и отец, о далекий священный
огонь моей молодости, о тысячи радостей, трудовицелеймоей
жизни!Ничегоуменяотвсегоэтогонеосталось,даже
раскаянья,осталисьлишьотвращеньеиболь.Никогдаеще,
казалосьмне, сама необходимость жить не причиняла такой боли,
как в этот час.
Я передохнул в каком-то унылом трактире за заставой, выпил
там воды с коньяком и снова побежал дальше,гонимыйдьяволом,
вверхивнизпокрутыми кривым улочкам старого города, по
аллеям, через вокзальную площадь. "Уехать!" -- подумал я, вошел
в вокзал, поглазел нависевшиенастенахрасписания,выпил
немноговина,попыталсясобратьсяс мыслями. Все ближе, все
явственнее видел я теперь призрак, которыйменястрашил.Это
быловозвращениедомой, в мою комнату, это была необходимость
смириться с отчаяньем! От нее не уйти, сколько часов нибегай,
неуйтиотвозвращениякмоейдвери, к столу с книгами, к
дивану с портретом моей любимой над ним, не уйти отмгновенья,
когданадобудетоткрыть бритву и перерезать себе горло. Все
явственнее вставала передо мной эта картина, и всеявственнее,
сбешено колотящимся сердцем, чувствовал я самый большой страх
на свете -- страх смерти! Да,уменябылнеимоверныйстрах
передсмертью.Хотьяиневиделдругоговыхода,хотя
отвращение, страдание и отчаяние сдавили меня совсехсторон,
хотяничто уже не могло меня приманить, принести мне надежду и
радость, яиспытывалнесказанныйужаспередказнью,перед
последниммгновеньем,перед обязанностью холодно полоснуть по
собственной плоти!
Я не видел способа уйти от того, что менястрашило.Даже
если сегодня в борьбе отчаяния с трусостью победит трусость, то
всеравнозавтра и каждодневно передо мной снова будет стоять
отчаянье, да еще усугубленное моим презреньем к себе.