Крометого,
менябеспокоилскорпион45,которыйтолькочтобыл виден и
пыталсявскарабкатьсяпомоейноге.Я,правда,оказал
сопротивлениеэтомучерному паучку, стряхнув его, но не знал,
где он притаился сейчас, и не осмеливался ощупать себя.
Да и не был я вполне уверен, чтообомнепоошибкене
доложиливместоГете Маттиссону46, которому я, однако, спутав
его воснесБюргером,приписалстихикМолли.Впрочем,
встретитьсясМоллимнеочень хотелось бы, я представлял ее
себе чудесной женщиной, мягкой, музыкальной, вечерней. Еслибы
только я не сидел здесь по заданию этой проклятой редакции! Мое
недовольствовсевозрастало и постепенно перенеслось на Гете,
которыйвдругвызвалуменямножествовсякихупрекови
возражений.Прекраснаямоглабы выйти аудиенция! А скорпион,
хоть он и опасен, хоть он, возможно, и спрятался поблизостиот
меня,был,пожалуй, не так уж и плох; он мог, показалось мне,
означатьичто-топриятное,вполневозможно,такмне
показалось,онимеет какое-то отношение к Молли, он как бы ее
гонецилиеегеральдическийзверь,дивный,опасный
геральдическийзверьженственностиигреха. Может быть, имя
этому зверю было Вульпиус47? Но тут слугараспахнулдверь,я
поднялся и вошел в комнату.
ПередомнойстоялстарикГете48,маленькийиочень
чопорный, и на его груди классикадействительнобылатолстая
орденскаязвезда.Казалось, он все еще вершит делами, все еще
дает аудиенции, все ещеправитмиромизсвоеговеймарского
музея.Ибо, едва увидев меня, он отрывисто качнул головой, как
старый ворон49, и торжественно произнес:
-- Ну-с, молодые люди, вы, кажется, не очень-то согласны с
нами и нашими стараньями?
-- Совершенно верно, -- сказал я, и меня пронизало холодом
от егоминистерскоговзгляда.--Мы,молодыелюди,
действительноне согласны с вами, человеком старым. Вы, на наш
вкус, слишком торжественны,вашепревосходительство,слишком
тщеславныичванны,слишкомнеискренни. Это, пожалуй, самое
важное: слишком неискренни.
Старичок немного выпятил свою строгую голову, его твердый,
официальноподжатыйрот,разомкнувшисьвусмешке,стал
замечательноживым,иу меня вдруг сильно забилось сердце, я
вдруг вспомнил стихотворение "С неба сумеркиспускались..."и
чтослова этого стихотворения вышли из этого человека, из этих
уст. По сути, я уже в тот же миг былсовершеннообезоружени
побеждениготовупастьпередним на колени. Но я сохранил
осанку и услыхал из его усмехавшихся уст:
-- Так, стало быть, вы обвиняете меня в неискренности? Что
за речи! Не объяснитесь ли вы обстоятельнее?
Мне хотелось объясниться, очень хотелось.
-- Вы, господин фон Гете, как все великие умы, ясно поняли
и почувствовалисомнительность,безнадежностьчеловеческой
жизни--великолепиемгновенияиегожалкоеувядание,
невозможность оплатить прекраснуювысотучувстваиначе,чем
тюрьмойобыденности,жгучуютоскупоцарству духа, которая
вечно и на смертьборетсясостольжежгучейистольже
священнойлюбовьюкпотеряннойневинностиприроды, все это
ужасное метание в пустоте и неопределенности, этуобреченность
на бренность, на всегдашнюю неполноценность, на то, чтобы вечно
делатьтолько какие-то дилетантские попытки, -- короче говоря,
всюбезвыходность,странность,всежгучееотчаяние
человеческого бытия. Все это вы знали, порой даже признавали, и
темнеменеевсейсвоейжизньювыпроповедовалипрямо
противоположное, выражали веру и оптимизм,притворялисьперед
собойипереддругими,будтов наших духовных усилиях есть
что-топрочное,какой-тосмысл.Выотвергалииподавляли
сторонниковглубины,голосаотчаянной правды -- в себе самом
так же, как в Бетховене и Клейсте50.Выдесятилетиямиделали
вид,будтонакоплениезнаний, коллекций, писание и собирание
писем, будтовесьвашвеймарскийстариковскийбыт--это
действительноспособувековечитьмгновенье, -- а ведь вы его
только мумифицировали,--действительноспосободухотворить
природу,--аведьвыеетолькостилизовали,только
гримировали.Этоиестьнеискренность,вкотороймывас
упрекаем.
Старый тайный советник задумчиво посмотрел мне в глаза, на
устах его все еще играла усмешка.
Затем он спросил, к моему удивленью:
-- ВтакомслучаеМоцартова"Волшебнаяфлейта"вам,
наверно, очень противна?
И, прежде чем я успел решительно возразить, он продолжал:
-- "Волшебная флейта" представляетжизнькаксладостную
песнь, она славит наши чувства, -- а ведь они преходящи, -- как
нечто вечное и божественное, она не соглашается ни с господином
фонКлейстом,нисгосподиномБетховеном,апроповедует
оптимизм и веру.
-- Знаю, знаю! -- воскликнул я со злостью.--Боже,как
это пришла вам на ум именно "Волшебная флейта", которую я люблю
большевсего на свете! Но Моцарт не дожил до восьмидесяти двух
лет и в своей личной жизни непритязалнадолговечность,на
порядок,начопорное достоинство, как вы! Он так не важничал!
Он пел свои божественные мелодии, и былбеден,иумеррано,
непризнанный, в бедности...
Уменяне хватило дыхания. Тысячи вещей надо было сейчас
сказать десятью словами, у меня выступил пот на лбу.
Но Гете сказал очень дружелюбно:
-- Что я дожил до восьмидесяти двухлет,можетбыть,и
непростительно.