"Ладно,ладно,дамтебе
дальнобойных самолетов", - сказал он.
Адъютанты гадали, чем вызвано хорошее настроениекомандующего.Добрые
вести от Чуйкова? Благоприятный разговор по телефону ВЧ? Письмо из дому?
Но все такие и подобные известия обычно не проходили мимо адъютантов-
Москва не вызывала командующего, а вести от Чуйкова не были веселыми.
После завтрака генерал-полковник надел ватник и отправился на прогулку.
ШагахвдесятиотнегошеладъютантПархоменко.Командующийшел
по-обычному неторопливо, несколько раз он почесывал ляжку ипоглядывалв
сторону Волги.
Еременко подошел к бойцам трудовогобатальона,рывшимкотлован.Это
были пожилые люди с темно-коричневыми от загара затылками.Лицаихбыли
угрюмы и невеселы. Работали они молча и сердито поглядывали на полнотелого
человека в зеленой фуражке, в бездействии стоявшего на краю котлована.
Еременко спросил:
- Скажите-ка, ребята, кто из вас хуже всех работает?
Бойцам трудового батальонавопроспоказалсяподходящим,имнадоело
махать лопатами. Бойцывсевместепокосилисьнамужика,вывернувшего
карман и ссыпавшего на ладонь махорочную труху и хлебные крошки.
- Да пожалуй, он, - сказали двое и оглянулись на остальных.
- Так, - серьезно произнес Еременко, - значит, этот. Вот самый лядачий.
Боец с достоинствомвздохнул,глянулснизунаЕременкосерьезными
кроткими глазами и, видимо, решив, что вопрошавший интересуется всемэтим
не для дела, а просто так, для истории либо для пополнения образования, не
стал вмешиваться в разговор.
Еременко спросил:
- А кто же из вас лучше всех работает?
И все показали на седого человека; поредевшиеволосынепредохраняли
его голову от загара, как не предохраняет землю от солнечных лучейчахлая
трава.
- Трошников, вот он, - сказал один, - старается очень.
- Привык работать, ничего с собойподелатьнеможет,-подтвердили
остальные, как бы извиняясь за Трошникова.
Еременко полез в карман брюк, извлек сверкнувшие на солнце золотые часы
и, с трудом нагнувшись, протянул их Трошникову.
Тот, не поняв, глядел на Еременко.
- Бери, это тебе награда, - сказал Еременко.
Продолжая глядеть на Трошникова, он сказал:
- Пархоменко, оформи награждение грамотой.
Он пошел дальше, слыша, как заспинойегозагуделоотвозбужденных
голосов, землекопы охали, смеялись невиданной удачепривычногокработе
Трошникова.
Два дня ожидал командующий фронтом переправы. Связь с правым берегомв
эти днибылапочтипорвана.Катера,которымудавалосьпрорватьсяк
Чуйкову, за считанныеминутыпутиполучалипопятьдесят-семьдесят
пробоин, подходили к берегу залитые кровью.
Еременко сердился, раздражался.
Начальство нашестьдесятвторойпереправе,слышанемецкуюпальбу,
страшилось не бомб и снарядов, а гневакомандующего.Еременкоказалось,
что нерадивые майорыинерасторопныекапитанывиноватывбесчинствах
немецких минометов, пушек и авиации.
Еременкоказалось,
что нерадивые майорыинерасторопныекапитанывиноватывбесчинствах
немецких минометов, пушек и авиации.
Ночью Еременко вышел из землянки и стоял на песчаном холмике близ воды.
Карта войны, лежавшая перед командующим фронтом вблиндажевКрасном
Саду, здесь гремела, дымилась, дышала жизнью и смертью.
Казалось, он узнавал огненный пунктир прочерченного его рукой переднего
края, узнавал толстые клинья паулюсовских прорывов к Волге, отмеченные его
цветными карандашами узлы обороны и места скопления огневыхсредств.Но,
глядя на карту, раскрытую на столе,ончувствовалсебявсилегнуть,
двигатьлиниюфронта,онмогзаставитьвзреветьтяжелуюартиллерию
левобережья. Там чувствовал он себя хозяином, механиком.
Здесь совсем другое чувство охватило его...ЗаревонадСталинградом,
медленный гром в небе, - все это потрясало своей огромной, не зависящей от
командующего страстью и силой.
Среди грохота пальбы иразрывовсосторонызаводовдоносилсячуть
слышный протяжный звук: а-а-а-а-а...
В этом протяжном крике поднявшейся в контратакусталинградскойпехоты
было нечто не только грозное, но и печальное, тоскливое.
- А-а-а-а-а, - разносилосьнадВолгой...Боевое"ура",пройдянад
холодной ночной водой под звездами осеннего неба, словно теряло горячность
страсти, менялось, и в нем вдруг открывалось совсем другое существо, -не
задор, не лихость, а печаль души,словнопрощающейсясовсемдорогим,
словно зовущейблизкихсвоихпроснуться,поднятьголовуотподушки,
послушать в последний раз голос отца, мужа, сына, брата...
Солдатская тоска сжала сердце генерал-полковника.
Война, которую командующий привык толкать, вдруг втянула его в себя, он
стоял тут, на сыпучем песке, одинокий солдат, потрясенный огромностью огня
и грома, стоял, как стояли тут, на берегу, тысячи и десятки тысячсолдат,
чувствовал, что народная война больше, чем его умение, его власть иволя.
Может быть, в этом ощущении и было то самое высшее, до чегосужденобыло
подняться генералу Еременко в понимании войны.
Под утро Еременко переправилсянаправыйберег.Предупрежденныйпо
телефону Чуйков подошел к воде, следил за стремительным ходом бронекатера.
Еременко медленно сошел, прогибая своей тяжестью выброшенныйнаберег
трап, неловко ступая по каменистому берегу, подошел к Чуйкову.
- Здравствуй, товарищ Чуйков, - сказал Еременко.
- Здравствуйте, товарищ генерал-полковник, - ответил Чуйков.
- Приехал посмотреть, как вытутживете.Вродетынеобгорелпри
нефтяном пожаре. Такой же лохматый. И не похудел даже. Кормим мы тебявсе
же неплохо.
- Где ж худеть, сижу день и ночь в блиндаже, - ответил Чуйков,и,так
как ему показались обидными слова командующего, что кормят его неплохо, он
сказал: - Что же это я гостя принимаю на берегу!
И,действительно,Еременкорассердился,чтоЧуйковназвалего
сталинградским гостем. И когда Чуйков сказал: "Пожалуйте ко мневхату",
Еременко ответил: "Мне и тут хорошо, на свежем воздухе".